Гусарский монастырь - Сергей Минцлов

— Да не гни ж ты коленок, Вольтеров! — воскликнул Белявка. — Сколько ж тебе раз говорено? Ведь ты ж на трон сесть идешь, а не мешок на барку прешь. Пройди еще раз!

Второй раз оказался горше первого.

— Ну шо я с ним буду делать? — плачущим голосом обратился Белявка к Пентаурову. — Он же ж по сцене, как опоенная лошадь, ходит!

— Ничего… мы ему палку в руки дадим! — сказал ГІентауров. — Пусть опирается на нее, вид у него будет величавее…

В самый разгар второго действия из-за кулис выставился один из плотников и осторожно поманил к себе пальцем Белявку.

— Шо треба? — важно спросил Белявка, подойдя к тому.

— Господин какой-то нашего барина спрашивают…

— Який господин?

— А не знаю… как следует быть одеты…

— Где вин?

— Тамотка… — Плотник указал рукой на подъезд.

Белявка поспешил к Пентаурову. Репетицию прервали, и за неизвестным был послан плотник.

Через несколько минут вместо одного господина в сумерках глубины сцены показалось двое. Один, плечистый и высокий, был в широком гороховом пальто, другой, похудощавее и пониже, облачен был в такой же сюртук; в руке он нес какой-то сверток.

— Смарагд Шилин! — отрекомендовался человек в пальто, подойдя к Пентаурову. — А это со мной учитель здешнего училища — Зайцев.

Пентауров, приподнявшийся было со стула, грузно опустился на него и убрал назад протянутую руку.

— Чем могу быть полезен вам, судари мои? — спросил он, откинувшись на спинку.

Лицо Зайцева, молодое и миловидное, подернулось краской.

— Видите ли, я вот… — Он словно поперхнулся и взглянул на своего спутника.

— Да не мнись, приступай прямо! — поддержал его Шилин. — Видите ли, он написал трагедию…

Лицо Пентаурова выразило изумление.

— И принес к вам, чтобы вы поставили ее на театре! — докончил он. Серые, смелые глаза его перешли на лицо Зайцева. — Трус он большой: кабы не я — и не пришел бы ни за что!

— Вы написали настоящую трагедию? — обратился Пентауров к Зайцеву, стоявшему в противоположность товарищу в самой скромной позе и опустив глаза в землю.

— Написал-с… — ответил тот, поднял на миг большие темные глаза и опять потупил их.

— И вы желаете, чтобы я ее поставил?

— Разумеется… — ответил Шилин.

— Гм… А знаете ли вы, молодой человек, — назидательно начал Пентауров, — для чего сей театр предназначается?

Ответом ему были два вопросительных взгляда пришедших.

— Театр сей предназначается для великих произведений! Здесь будут явлены публике только великие пьесы… Будут Сумароков, Озеров, ну… и другие. Вы считаете себя, молодой человек, достойным занять место среди них?

Зайцев слегка побледнел.

— Я ничем не считаю себя, — негромко ответил он, вскинув вдруг загоревшиеся глаза на Пентаурова, — я только принес свой опыт и прошу вашего суда над ним.

— А, это дело другое! — смягчившись, сказал Пентауров. — Хорошо, я прочту его и обсужу. Но только не теперь, сейчас я занят по уши. Вот это мой режиссер и правая рука моя… — добавил он, взяв протянутую ему рукопись и указывая ею на Белявку, стоявшего рядом с ним в позе короля, принимающего депутацию, с рукою на эфесе шпаги. — Он прочтет и доложит мне, стоит ли мне беспокоиться и читать ее…

— Стоит, в том я порука! — воскликнул Шилин, стукнув кулаком в широкую грудь свою. — Штука презамечательная!

Посетители отвесили по поклону, на которые Пентауров ответил снисходительным наклонением головы, и удалились, — Зайцев на носках, а Шилин без стеснения шагал по сцене, как по чистому полю.

Репетиция возобновилась.

Надо, наконец, сказать несколько слов о виновнике стольких рязанских тревог и событий — о Пентаурове.

Отец его обладал большим состоянием, мать же его, Людмила Марковна, имела только связи: она приходилась дальней родственницей фавориту императора, графу Бенкендорфу.

Связей этих Пентауров не сумел сберечь. В Петербурге он сошелся с кружком графа Хвостова и выступал в нем с чтением своих стихов.

Многочисленные прихлебатели, как тараканы на кухне, разводившиеся при богатых барах, убедили его в его высоком уме и таланте, и новый Кантемир после долгого труда и пота разразился дубовой сатирой на военный мир.

Как водится, те же друзья сейчас же довели сатиру до сведения Бенкендорфа. Граф призвал автора к себе, и что постигло сатирика в кабинете — неизвестно, — только, выскочив оттуда, Пентауров едва попал в двери, бледный, что выбеленная стена.

На другое же утро он ускакал в Рязань, бросив весь дом на попечение единственного своего сына Степана, которого терпеть не мог и которому было уже двадцать четыре года.

Беседа с Бенкендорфом произвела на беглеца такое впечатление, что он заперся, как в затворе, в своем рязанском доме и, несмотря на скуку до одури, взялся за перо не скоро. Но все-таки взялся и, решив одарить отечество великими произведениями, но уже не в столь опасном роде, принялся сочинять трагедии, а затем и подумывать о постановке их на сцене. Отсюда до постройки театра оставался всего один шаг.

Долгожданное пятнадцатое июля наконец наступило.

По меньшей мере за час до начала представления стала съезжаться и сходиться публика, и к половине седьмого, когда оркестр грянул увертюру, зрительный зал, освещенный свечами, горевшими в стенных бра, был переполнен.

Присутствовала решительно вся Рязань, начиная от губернатора, помещавшегося с женой в ближайшей к сцене ложе, и кончая Клавдией Алексеевной. Приехала даже Елизавета Петровна с мужем и почему-то попала не в кресла, а в ложу, предназначавшуюся, как и все они, для особо почетных лиц и находившуюся наискосок от губернаторской.

«Монастырь» в полном составе восседал в первом ряду; в первом же ряду, но на возвышении, по правую руку от гороподобной туши Хлебодарова, виднелись попадья Маремьяна Никитична с бесцветною дочкою Липочкой и долговязым сыном, бурсаком Агафоном; по левую руку, словно отделение мастодонтов, восседали супружница Хлебодарова Агафья Сергеевна, полнотелая дщерь Павла и краснорожий, с разинутым ртом, вздернутым носом и коком на голове сын и наследник Тихон. Около них сидели Шилин и Зайцев.

Театр гудел, как ярмарка. Дамы рассматривали в лорнеты украшения на стенах и туалеты друг друга, беседовали и смеялись с кавалерами; все искали глазами виновника торжества — Пентаурова, но его не было: его трясла за кулисами авторская лихорадка.

— Душенька, а ты бы к своему другу губернатору сходил? — нарочно громче обыкновенного, чтобы услыхала их соседка Грунина, произнесла Елизавета Петровна.

Штучкин, никак не ожидавший такого предложения, вздрогнул и покосился на соседей — не услыхали ли они.