Жюльетта - Луиза де Вильморен

Между тем Жюльетта не спала. Растянувшись на матрасе в центре довольно обширного, но убого обставленного пространства, она слушала, как дождь стучит по стеклам слуховых окон, и вглядывалась то в глубокие тени, мелькавшие вокруг нее, то в пламя свечи, которое время от времени колебало чье-то таинственное дыхание. Так она бодрствовала несколько часов, а затем встала и со свечой в руке начала исследовать чердак, у входа пустой, а в глубине хаотически заваленный ненужными вещами. Это помещение, такое же длинное и такое же широкое, как сам дом, имело четыре слуховых окна, расположенных друг против друга у самого ската крыши. Два из них выходили во двор, а два других — на поле.

Если не считать большого количества пустых ящиков, высокого зеркала и буфета, а также железного каркаса кровати, нескольких тюков ткани и стопки старых газет «Воскресный Галл», Жюльетте на глаза попадались там лишь выщербленные тарелки, разбитые кувшины и другие такого же рода предметы, которые собственно уже почти и не являются предметами, разнородный хлам, все то, что небрежение оставляет и забывает, а пыль покрывает подвижной, наводящей ужас вуалью. Девушка вспомнила один рассказ г-жи Валандор, который та охотно повторяла после дня, проведенного за картами у той или другой из своих подруг: «Откровенно говоря, я чувствую себя в своей тарелке только у себя дома. Уф! Только здесь я могу глубоко вздохнуть. Жюльетта, ты и представить себе не можешь, что тигр в натуральную величину не так страшен, я не преувеличиваю, как увеличенная в тысячу раз в микроскопе пылинка. Мне довелось случайно в этом убедиться, когда я была у одного профессора, который время от времени ловил самые невидимые из пылинок и показывал своим ученикам, и мне не стыдно даже признаться, что у меня вырвался крик. Напрасно профессор говорил мне: «Успокойтесь, это всего лишь крохотная пылинка». Я не постеснялась ему ответить: «Крохотная? Вы что, смеетесь надо мной? Разве можно назвать ее крохотной? Когда она увеличена в тысячу раз, она совсем не крохотная, а просто огромная, или я вообще ничего понимаю». Это был удачный ответ. Даже твой отец, хотя не будем о нем вспоминать, первым сказал по этому поводу, что у меня острый ум. Поверь мне, пылинка — это чудовище с десятью головами, с мягким телом, наполовину летающее, наполовину ползающее, похожее и на водоросль, и на дракона. Я не понимаю, как у большинства людей хватает смелости жить в подобном зверинце». При воспоминании об этих словах Жюльетту охватили отвращение и страх. Ей захотелось немедленно уйти, убежать и бежать до самого своего дома, до своей комнаты, где мать, несомненно, поставила бы несколько из присланных князем огромных букетов. Затем перед ее внутренним взором вдруг предстал сам князь, такой, каким она его видела в первые дни их знакомства. В душе ее внезапно пробудились те самые чувства, которые она испытывала тогда. Она снова была неравнодушна к его обаянию, представительности, к его авторитету. Она слышала его голос, рассказывающий ей о своей покрытой горами и лесами стране, о доме, который она могла бы обставить по своему вкусу, и, обретая снова, в упоении от такой великолепной победы, все те удовольствия, которые несло с собой удовлетворенное тщеславие, вновь видя, словно наяву, все, что она только могла себе вообразить — летние прогулки и осенние возвращения, визиты молодых и пожилых господ, всех в равной мере замечательных, всех до единого в нее влюбленных и каждый вечер собирающихся вокруг ее шезлонга, — она испытала такое смятение, что пожалела о князе, что даже подумала, будто, потеряв его, она потеряла саму себя, причем навсегда. Ее мысль вернулась к г-же Валандор: «Ты должна только радоваться тому, что ты не влюблена. Поверь мне, дитя мое, что это гарантия счастья. Ты хотела бы творить сама свою жизнь? Прекрасно, моя дорогая, тогда я спрошу тебя, кто еще кроме князя может предоставить тебе такую возможность?» Жюльетта привыкла, чтобы ее любили, нежили, ухаживали за ней, что лишь усугубляло то ощущение одиночества, не оставлявшее ее на этом убогом чердаке, оживляемом лишь скачками теней и света от свечи. Положение, в которое она попала, казалось ей оскорбительным. Все в ее душе восставало против него, и возмущение быстро перешло в жажду мести, затем в гнев и, наконец, в решимость. Стучащий по стеклам дождь напомнил ей собачьи шаги, звук которых похож на падающий на плиточный пол вестибюля крупный град. Вслушиваясь в ветер, она различила голос, говоривший ей: «Если ветер будет не слишком силен, мы отправимся к Мирозеэнским башням», и рожденный ее воображением молодой человек, выделяемый ею из всех остальных, тот, который прижимал бы ее к своей груди и любил бы ее втайне от князя, встал перед ее глазами в саду их будущего. Она хотела позвать его, но как его звали? Она хотела задержать его, чтобы назначить свидание: «Эй! Останьтесь, вы так прекрасны». «Но какой у него цвет лица? А губ? Голубой? Или же просто нежный? Он заставляет меня обо всем догадываться самой», — сказала она себе и, всматриваясь внутренним взором в то, что ей хотелось бы увидеть, она обнаружила Ландрекура, наделенного авторитетом воспоминаний, и больше никого. Жюльетта испытала одновременно и нетерпение, и досаду от желания вновь увидеть его таким, каким он был накануне, когда, сидя рядом с ней, протягивал ей бокал и печенье, и она не могла запретить себе смотреть на него и думать о нем. Если он прячет ее, значит, она для него важна. Если она могла привести его в такое беспокойство, значит, в ее руках была большая власть. Но почему он привел ее в это унылое место и покинул здесь, не оставив воды и еды. Ведь она умирает от жажды! Вернется ли он утром и будет ли умолять ее уехать? «Ах! Ну уж нет, — сказала она себе, — я никуда не поеду, я останусь здесь, я буду мстить, я покажу ему, на что я способна», — и она принялась строить планы мести, жертвой которых был бы Ландрекур. Сначала она постарается внушить ему страх, а затем, чтобы он до конца понял, какие он дал ей права, пряча ее здесь, она поселится в этом доме, обставит его по своему вкусу и будет в нем жить, окружив себя друзьями. Их смех будет рождаться только из воспоминаний. Их приятный иностранный акцент, несколько сглаженный воспитанием, временем и путешествиями, будет погружать сердце в некие легкие, таинственные мечтания о прошлом. «У нас будет совершенно обособленное общество», — сказала себе она. Что же касается Ландрекура, то, влюбив его в себя до безумия, она прогонит его и будет обращаться с ним с чрезвычайной холодностью. Умоляя ее на коленях, он будет писать ей любовные письма, которыми она будет зажигать вечером канделябры, смеясь от всего сердца. Все эти мечтания не помогли Жюльетте забыть князя д’Альпена, и она вздрогнула при воспоминании о его поцелуе. «Я совсем в нем не нуждаюсь, — подумала она. — У меня есть все, что мне нужно, чтобы творить, чтобы созидать свою жизнь». Она подняла с пола какую-то тряпку, вытерла середину высокого зеркала и, поднеся ближе свечу, посмотрела на свою сверкающую в темноте улыбку.

В этот момент ногой наткнулась она на валявшуюся в пыли чашку. Ей пришла в голову мысль вымыть ее под дождем и затем наполнить дождевой водой, чтобы утолить жажду. Увидев, что она не сможет дотянуться до слишком высоко, под самой крышей, расположенного окна, Жюльетта из различной ширины ящиков составила лестницу в три ступени, по которой было бы легко добраться до окна. Подобная простодушная изобретательность, служащая доказательством упрямства, имела, увы, некоторые далеко не самые счастливые последствия. Жюльетта поставила свечу около зеркала, поднялась по выстроенной ею лестнице и, устремившись всем телом вперед, с большим трудом открыла окно. Однако неистовый ветер хлестнул ее по лицу потоком дождя и ей пришлось его закрыть. И здесь Жюльетта сделала ошибку. Вместо того чтобы признать себя побежденной, она какое-то время пребывала в задумчивости, пока раскат грома не вернул ее к реальности, казалось, побудив ее принять решение, которое она до сих пор, может быть, только обдумывала. Жюльетта взяла свечу, пересекла чердак, открыла дверь и, не отрывая взгляда от колебавшегося при каждом ее шаге пламени, бесшумно спустилась в дом. Стараясь не затушить пламя, освещающее лишь верхнюю часть ее лица, она дошла до этажа, где спали Ландрекур и г-жа Фасибе, и, спускаясь по ведущей в вестибюль лестнице, споткнулась на лестничной площадке о большое и легкое жестяное кашпо, которое опрокинулось и покатилось по деревянным ступеням, не имеющим летом коврового покрытия. Вероятно, именно из-за растерянности и удивления Жюльетта, вместо того чтобы вернуться в свое убежище, бросилась вслед за кашпо, которое она все равно не смогла бы ни догнать, ни остановить в его грохочущем падении. Пламя свечи не выдержало стремительности этого безумного движения, свеча потухла, и к Жюльетте, вынужденной остановиться из-за темноты на полдороге между двумя этажами, вновь вернулся здравый смысл. Она поняла, насколько глупо себя повела, и мысленно спрашивала себя, что ей делать, как вдруг услышала звук открывающейся двери и призывающий на помощь женский крик, прозвучавший, несмотря на ясно различимый в нем страх, весьма и весьма звучно. Замершая на месте Жюльетта услышала торопливые шаги и поняла, что Ландрекур побежал к г-же Фасибе. «Моя дорогая, моя дорогая, что с вами?» — обратился он к ней, после чего дверь закрылась, грянул гром и воцарилась тишина. Держась за поручни, Жюльетта продолжила свой спуск. Пока она бродила по прихожей в поисках двери на кухню, Ландрекур, поддерживая Рози, уложил ее в постель и спросил, что случилось.