Екатерина Воронина - Анатолий Наумович Рыбаков

возле стены, мрачно посматривал на оживленный зал.

Соня танцевала с Женькой, и все смотрели на них. Женька — стройный, с точно прилипшими ко лбу завитками волос, Соня — беленькая, изящная в белом с красными цветами платьице. Но Соне казалось, что все смотрят на них потому, что Женька танцевал чересчур лихо, выделывал замысловатые фигуры. Ей было неудобно обращать на себя внимание.

Музыка смолкла. Соня сказала Женьке:

— Давайте устроим перерыв. А то неудобно… Николай один.

Но, став возле Николая, Соня уже от него не отходила. Ею овладело игривое настроение, которое было у нее, когда она сидела рядом с ним за столом, радостное ощущение того, что Николай смущается и боится ее, и что она в чем-то сильнее его, и если она ему прикажет, то он сделает что-то необычайное, а если запретит, то и не сделает… И ей, всегда такой доброй и услужливой, захотелось вдруг быть вздорной, капризной, стать хуже, чем она есть, и видеть, что и такой она нравится Николаю.

Она никуда не отпускала его. Он захотел курить — она пошла вместе с ним. Но в курилке было дымно, накурено. Не докурив, он ушел с ней оттуда. Ей хотелось, чтобы Николай все время для нее что-то делал. Она сказала: «Пить хочется». Он пошел в буфет, всех растолкал и принес ей бутылку воды и стакан. И она медленно пила: ей было приятно, что Николай стоит рядом с бутылкой в руке, смотрит на ее стакан и ждет, когда надо будет ей подлить, и загораживает ее своими широченными плечами.

Потом Соня сказала, что устала стоять. Все стулья у стены были заняты, и даже когда заиграла музыка и с них поднялись танцующие, на каждом стуле остался знак того, что это место занято: носовой платок, газета, шаль. По гневному лицу Николая Соня поняла, что он сейчас освободит для нее место и будет скандал. Испугавшись, она сказала:

— Я не хочу здесь сидеть, ноги отдавят… Пойдемте в читальню.

— Она сейчас закрыта.

— Нет, открыта, — настаивала Соня, чтобы только увести Николая, хотя знала, что читальня действительно закрыта.

— Ведь говорил, — с досадой сказал Николай, когда они подошли к закрытым дверям читальни.

«Когда мы поженимся, — подумала вдруг Соня, — я отучу его говорить: «Я так и знал», «Я ведь говорил». И она даже не удивилась тому, что так просто подумала о том, что будет его женой.

— Пойдем тогда мороженое есть, — предложил Николай.

— Вряд ли осталось мороженое, — возразила Соня.

— Обязательно осталось, — упрямо настаивал Николай.

Мороженого в буфете не было.

Соня весело проговорила:

— Вот и хорошо. У меня от мороженого всегда горло болит. Пойдемте смотреть, как танцуют.

Николай покраснел. На ее месте он бы обязательно сказал: «А ведь я говорил, что уже нет мороженого».

Она взяла его под руку. Он шел грудью вперед, прокладывая ей дорогу. Его грозный вид говорил, что если кто-нибудь заденет Соню, он убьет того на месте.

Женька опять пригласил Соню. Отказаться было неудобно.

Танцевали сначала молча, потом Женька сказал:

— Соня, я тебя сейчас спрошу об одной вещи. Обещай сказать правду.

У нее сжалось сердце. Она поняла, что именно сейчас все для нее решатся.

— Обещаю, — тихо ответила она, отворачивая голову как бы в танце, а в самом деле для того, чтобы не видеть взволнованного лица Женьки, его дрожащих губ.

— Тебе нравится Николай?

Соня некоторое время молчала, боясь сказать правду. Потом твердо произнесла:

— Нравится.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Война!

Катя служила в госпитале — дежурила в палате, таскала носилки с тяжелоранеными.

Из вагонов в автобусы раненых перегружали ночью, в тусклом свете затемненных вокзальных фонарей. Раненые стонали, кричали, ругались, скрипели зубами. Другие не шевелились, как мертвые. На них страшно было смотреть. Когда раненый рвался с носилок, Катя сильной рукой удерживала его на месте. Рука была девичья, заботливая, и раненый успокаивался.

Персонал госпиталя находился на казарменном положении. После изнурительного дня приходилось подниматься ночью, идти на сортировку и размещение раненых, ехать на приемку или эвакуацию, занимать свой пост при воздушной тревоге. Катя научилась делать свое дело быстро, ловко, без суеты и шума.

В госпитале не хватало белья — она сама стирала его для своих, больных, приносила, что могла, из дому, доставала книги, газеты, ничего не просила, никому не жаловалась. Но когда задержали починку кроватей в ее палате, Катя, не добившись толку у своих прямых начальников, пошла к начальнику госпиталя Болгаревскому.

Представительный, важный, с холеным и в то же время измученным лицом, Болгаревский, насупившись, выслушал Катю. Потом обернулся к сидевшему на диване подполковнику из округа:

— Вот с каким персоналом приходится работать.

Некоторое время он критически разглядывал Катю, отыскивая в ее одежде упущения против формы, к чему относился тем более непримиримо, что был сугубо гражданским человеком.

Но ничего не нашел. Перед ним стояла стройная девушка в гимнастерке, юбке и кирзовых сапогах, с короткими вьющимися каштановыми волосами, чеканным лицом и серыми проницательными глазами.

Удовлетворенный этим осмотром, он спокойно сказал:

— В дальнейшем по таким вопросам обращайтесь к начальнику отделения. Идите.

— Хорошо, — ответила Катя, не двигаясь с места. — Но дайте, пожалуйста, приказание, чтобы починили кровати. Больные боятся на них лежать.

— Я вам ясно сказал: не нарушайте порядка. Идите!

— Я не буду нарушать порядка. — Катя по-прежнему не двигалась с места. — Но слесарь как раз в госпитале. Если ему сейчас прикажут, то он починит.

Наконец она вышла из кабинета. Болгаревский, извиняясь перед полковником из округа за плохую воинскую выучку подчиненного ему персонала, сказал:

— Все эти девочки со школьной скамьи. Ни опыта, ни дисциплины. — Потом вздохнул и поднял трубку телефона. — А с кроватями действительно плохо.

Начальник отделения, военврач третьего ранга Зайцева, толстенькая хлопотливая женщина с коротко подстриженными седыми прямыми волосами, обиделась на Катю.

— Я могла бы, Воронина, добиться для вас взыскания. Но я гожусь вам в матери и просто скажу: нет ничего хуже, чем жаловаться на других. Низко, недостойно.

— Я ни на кого не жаловалась! — вспыхнула Катя. — Я ходила насчет кроватей. И видите — кровати починили. А к вам я обращалась десять раз — и безрезультатно. Надо прежде всего думать о больных.

— Значит, я не думаю?

Оскорбленная упреком Зайцевой, Катя грубо ответила:

— Может быть, и думаете, но не получается.

Зайцева с укором посмотрела на нее.

— Ваше счастье, Воронина, что мы одни. Вы забываете, что здесь военное учреждение…

— Никто не дал вам права обвинять меня в наушничестве.

— Ну хорошо, хорошо, — сказала Зайцева, — не