Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер
Шрифт:
Интервал:
— Что-то вроде того.
— Даже не знаю, чему вас учить, — сказала Адаса, помолчав. — Может, польскому. Русский мне не нравится.
— Польскому было бы хорошо.
— Вы понимаете этот язык? — Этот вопрос она задала по-польски.
— Да, вполне.
Стоило ей перейти на польский, как сменился весь тон разговора. Раньше в ее голосе звучали юношеские, почти детские нотки, одни фразы растягивались, другие произносились скороговоркой. По-польски же она говорила ясно и уверенно, чеканя каждый слог. В отличие от нее, Аса-Гешл изъяснялся по-польски медленно и запинаясь; он часто замолкал, чтобы подобрать нужное слово или обдумать форму глагола. Адаса, положив ногу на ногу, внимательно его слушала. Говорил он без грамматических ошибок, не путая, как ее отец, дательный и винительный падежи. Зато порядок слов был у него необычный. Что-то в его польском было знакомое, близкое, как будто польский язык каким-то чудом превратился вдруг в родной идиш.
— Что вы собираетесь делать в Варшаве?
— Пока не знаю.
— Мой дядя Абрам может оказать вам огромную помощь. Он всех знает. Он очень интересный человек.
— О да, это заметно.
— От него, конечно, очень много шума, но я его люблю. Мы все его любим — папа, мама, все. Стоит ему в какой-то день не прийти, как нам всем ужасно его не хватает. Я зову его «Летучий голландец» — так называется опера.
— Да, знаю.
— У него есть дочь, моя кузина, Стефа. Вот она бы вас могла научить. Она кончила школу с золотой медалью. Стефа ужасно похожа на отца — такая же жизнерадостная, энергичная. Мы с ней совсем разные.
— Простите меня, мадемуазель Адаса, но вы так красиво говорите — как поэт. — Аса-Гешл сам удивился своим словам. Они слетели с его губ совершенно неожиданно, вопреки его воле. Его давешнюю робость как рукой сняло — то ли из-за церемонного, чужого языка, на котором они говорили, то ли от полумрака в комнате. А может, все дело было в рюмке коньяка, которую он выпил за обедом.
— «Как поэт»? Да вы смеетесь надо мной.
— О нет, я совершенно серьезно.
— Я не пишу стихов, а вот читать их люблю.
— Я хотел сказать, что вы поэт в душе.
— Бросьте, вы прямо как дядя Абрам. Он тоже щедр на комплименты.
— Нет, нет, я серьезно.
— Хорошо. Итак, договорились, я даю вам уроки польского языка. Сколько раз в неделю?
— Это уж вы сами решайте. Как вам будет удобно.
— Тогда в воскресенье, во вторник и в четверг. С четырех до пяти.
— Я очень вам признателен.
— И не опаздывайте.
— Что вы, буду минута в минуту.
— А теперь давайте вернемся в гостиную, а то дядя Абрам не даст нам с вами проходу.
Они возвращались темным коридором. Аса-Гешл сделал шаг-другой и остановился. Перед его глазами, как когда он садился с Абрамом в дрожки, вновь распустился огненный цветок — огромный, залитый солнцем, с распустившимся бутоном; распустился и заиграл всеми, самыми фантастическими цветами — серым, лиловым, синим. Адаса взяла его за локоть и повела, как ведут слепого. Он споткнулся и чуть не опрокинул деревянную вешалку. В гостиной уже горел свет. Аделе стояла в оконном проеме с тем же альбомом в руках. Аса-Гешл слышал, как Даша говорила Абраму:
— Тот еще из него получится профессор! Без русского и польского.
— В Цюрихе нужен только немецкий.
— Немецкого, насколько я понимаю, он тоже не знает.
— Господи, а на каком языке он, по-твоему, читал лекции?! На вавилонском?
— Ты можешь говорить все, что тебе заблагорассудится. Все это вздор с начала до конца.
— Это ты несешь вздор, Даша. Я же собственными глазами видел: Герц Яновер будет читать лекции в университете. Написано черным по белому. Предмет, правда, я не запомнил. Апперцепции концепций, или наоборот.
— И что дальше? Это еще не значит, что он профессор.
— А кто? Акушерка?!
— Будь он профессором в Швейцарии, он бы не проводил в Варшаве тринадцать месяцев в году.
— А я еще раз тебе повторяю, Даша: Герц заткнет за пояс всех профессоров, вместе взятых.
— Ладно, посмотрим. Что-то не верится, чтобы Акива дал ей развод. Будет тянуть до прихода Мессии.
Тут Даша обратила внимание на дочь и сделала Абраму знак, чтобы тот сменил тему. Роза-Фруметл кивнула Асе-Гешлу головой и широко ему улыбнулась, обнажив искусственные зубы. Ей вдруг пришло в голову, что она могла бы дать ему подзаработать. По приезде в Варшаву она уже побывала в нескольких типографиях с рукописью своего покойного мужа, однако напечатать ее отказывались — почерк был неразборчив. Кроме того, в рукописи не хватало страниц — или же неверна была нумерация. Поэтому для начала следовало рукопись переписать и откорректировать. Пока Асы-Гешла не было в комнате, Роза-Фруметл обратилась за советом к Абраму, и тот сказал, что более подходящего человека, чем юноша из Малого Тересполя, ей не найти, ведь он, помимо изучения Торы, поднаторел в иврите и в ивритской грамматике. Роза-Фруметл отозвала Аделе в другой конец комнаты и обсудила этот вопрос с ней тоже.
— Что скажешь, доченька? По-моему, молодой человек мог бы взяться за это дело, — вполголоса сказала она. — Быть может, он-то нам и нужен.
И Аделе сказала:
— Очень хорошо, мама. Пусть зайдет. Обсудим.
4
Когда, уже вечером, Аса-Гешл вместе с Абрамом вышел из дома, он совершенно не узнал окрестности. Панская чудесным образом преобразилась. Тротуары, мостовые, сточные канавы и крыши — все было покрыто снегом. На уличных фонарях наросли снежные шапки. Сочившийся из газовых фонарей туманный свет напоминал Асе-Гешлу хвосты комет. За спешащими по улице прохожими торопились, не отставая от них ни на шаг, их длинные тени. В конце улицы торговец пек картошку, раскладывая ее на тлеющих углях железной печурки, установленной на маленькой ручной тележке. Носильщики с обвязанными вокруг пояса веревками грели на огне руки. Абрам взял Асу-Гешла под руку:
— Угадай, куда мы сейчас едем.
— К… как вы ее назвали… Гине?
— Совершенно верно, братец. Но помни — никому ни слова.
Дрожек не было, и пришлось идти пешком до самого конца Твардой. Засыпанный снегом трамвай с трудом взбирался по извивающейся улочке. Провода провисли под тяжестью снега и стали толстыми, точно канаты. Оштукатуренные стены кирпичных домов блестели, точно отполированное стекло. С красноватого, будто в отсветах пожара, неба продолжал сыпать редкий снег.
— Вон дрожки! Эй, стой!
Крик Абрама прокатился эхом по всей улице, и дрожки остановились. Катились они по тем же самым улицам, по которым несколько часов назад ехали к Нюне. На фоне сине-зеленого вечернего неба завернутые в снежные одеяла дома казались теперь богатыми и величественными, точно дворцы. Рыночные прилавки перед Желязной Брамой уже опустели. В одном из домов шла свадьба. С верхнего этажа доносились звуки музыки. За окнами мелькали тени танцующих. По улице, громыхая и озаряя ослепительным светом блестящие стальные рельсы, проехали ярко освещенные трамваи — сначала одновагонный, потом двухвагонный. С веток деревьев, точно белые фрукты, свисали шапки снега. Абрам дымил сигарой.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!