Сепаратный мир - Джон Ноулз

– Ударь меня! – Я поднял на него взгляд. – Ударь меня! Ты даже не можешь встать. Не можешь даже подойти ко мне!

– Если ты не заткнешься, я тебя убью.

– Нет, вы посмотрите! Он меня убьет! Ну вот, теперь тебе все известно! Я сделал это, потому что так хотел! Да ты и сам это знаешь!

– Я ничего не знаю. Уходи. Я устал, и меня от тебя тошнит. Уходи. – Он утомленно обхватил голову руками – совершенно не похоже на себя.

И тогда меня осенило: я ведь снова нанес ему травму. Мне пришло на ум, что эта травма, быть может, даже более глубока, чем прежняя. Мне бы нужно сделать шаг назад, отступиться. А может, он прав? В конце концов, действительно ли я намеренно и осознанно сделал с ним это? Я не мог вспомнить, я вообще не мог ни о чем думать. Как бы то ни было, теперь, когда он все узнал, ему стало хуже. И я должен отказаться от своих слов.

Но не здесь.

– Ты ведь вернешься в Девон через несколько недель, правда? – пробормотал я после того, как некоторое время мы оба молчали.

– Конечно. Ко Дню благодарения уж точно вернусь.

Вот там, в Девоне, где каждая деталь обстановки не кричит, как здесь, что он – неотъемлемая часть этого дома, я смогу с ним помириться.

А пока надо было как-то выходить из положения. И существовал лишь один способ сделать это: придется фальшивить.

– Ну, путь у меня был долгим, – сказал я. – А спать в поездах я никогда не мог. Наверное, поэтому сегодня не слишком хорошо соображаю.

– Не бери в голову.

– Думаю, мне лучше поспешить на вокзал. Я и так уже на день опоздал в Девон.

– Но ты ведь не собираешься начать жить по правилам, правда?

Я улыбнулся ему.

– О нет, этого я делать не собираюсь.

И это было самой серьезной ложью, величайшей из всех.

Мир и покой покинули Девон. Хотя по виду кампуса и городка этого нельзя было сказать, они еще сохраняли свою мечтательную летнюю безмятежность. Осень едва коснулась пышного великолепия деревьев, и в зените дня солнце ненадолго вновь обретало свою летнюю силу. В воздухе ощущалось лишь отдаленное веяние холода, доносящегося от дальней кромки зимы.

Но новый, энергичный ветер подхватил и понес все, как первую опавшую листву. Летний семестр – когда временные педагоги, заменявшие ушедших в отпуск постоянных наставников, пичкали знаниями несколько десятков мальчиков и когда большинство школьных традиций, словно чтобы уберечь от зноя, было убрано на склад, – этот летний семестр закончился. Такой семестр проводился в школе впервые, что же касается зимних, то нынешний был сто шестьдесят третьим в истории школы, и руководство, вновь собравшееся к его началу, разгоняло дух летнего благодушия, как ветер – осенние листья.

Во время первого богослужения в часовне наставники сидели на своих постоянных местах «в партере» – перед нами и под прямыми углами от нас, – усталым выражением лиц и непринужденностью поз словно бы демонстрируя, что они вообще никуда не отлучались.

В церковной апсиде сидели их жены и дети, во время скучных зимних месяцев являвшие собою объект наших бесконечных традиционных спекуляций (Почему он женился на ней? Что могло заставить ее выйти за него? Как эта парочка сумела произвести на свет таких маленьких чудовищ?). Наставники в этот погожий первый день предпочли костюмы из летней ткани, их жены достали свои шляпы. Пятеро учителей из самых молодых отсутствовали – ушли на войну. Мистер Пайк явился в форме; у бывшего курсанта военно-морского училища, видимо, сработал рефлекс, приведший его в этот день по старой памяти в Девонскую школу. Лицо у него было таким же мягким и, как всегда, выражало безысходность. Словно луна белея над щеголеватой, жестко накрахмаленной матроской, оно придавало ему вид самозванца.

Преемственность была основным принципом. Исполнялись одни и те же гимны, звучала одна и та же проповедь, делались одни и те же объявления. Случился лишь один сюрприз: «на определенный период» – тогда эта фраза вошла в моду – исчезли девушки-горничные. Однако преемственность всячески подчеркивалась: не возобновление, а продолжение воспитания юношества в духе нерушимых традиций Девонской школы.

Я – быть может, я один – знал, что это неправда. Прежний Девон утек сквозь пальцы за эти недооцененные жаркие месяцы. Традиции были порушены, стандарты снижены, все правила забыты. В те ослепительные дни манкирования учебой мы никогда не думали о том, к чему нас снова призывали теперь во вступительной проповеди: «Чем Мы Обязаны Девонской Школе?» Мы думали о себе, о том, чем обязан Девон нам, и брали от него все это и гораздо больше. Для службы был выбран гимн «Дорогой Господь и Отец человечества, прости нам наши неразумные пути»[12], которого мы не слышали ни разу за все лето. У нас в ходу была другая музыка – цыганская, вольная, которая вела нас, не прощенных, как раз неразумными путями. И я был этому рад, я почти встроился за лето в ее бренчащий танцевальный дерзкий ритм.

Однако все это закончилось в длинных лучах заходящего солнца, там, на дереве, с которого сорвался Финеас. И теперь, пока уныло сидел на службе в часовне, я был вынужден признать: вероятно, есть все же резон в правилах Девона – зимнего Девона. Если ты ломаешь эти правила, они ломают тебя. И именно в этом, полагаю, заключался истинный смысл той первой утренней проповеди.

По окончании службы мы обычной семисотголовой толпой учащихся отправились изучать расписания своих занятий. Все классы были набиты битком, на мощеных переходах царила толчея, в спальных корпусах шум стоял, как на фабрике, все доски объявлений обросли лесом записок.

Летом мы являли собой самочинное сборище, не управляемое ничем, если не считать эксцентричных идей Финеаса. Теперь официальные старосты и идейные лидеры классов возьмут управление на себя, полагая само собой разумеющимся свое право контролировать аллеи и поля, которые летом мы считали принадлежащими только нам. Меня поселили в ту же комнату, которую мы с Финни делили летом, а напротив, через коридор, в большом двухкомнатном апартаменте, где Чумной Лепеллье весь июль и август провел в мечтаниях и в пыли, пронизанной солнечными лучами, за окнами, через которые в комнату робко протягивал свои ветви плющ, Бринкер Хедли устроил свой штаб. Эмиссары уже шныряли туда, чтобы посовещаться с ним. Чумного, горемычного, как и все учащиеся последнего класса, перевели в комнату, затерянную где-то в недрах старого здания, стоявшего среди деревьев по дороге к спорткомплексу.

После утренних занятий и ланча я пересек коридор, чтобы навестить Бринкера, но, дойдя до его двери, остановился. Мне вдруг не захотелось видеть, как он заменил лотки с улитками, которых Чумной собирал все лето, своими папками. Пока не хотелось. Хотя иметь соседом напротив самого влиятельного ученика этого года было кое-чем. При иных обстоятельствах он стал бы для меня своего рода магнитом, средоточием всех волнений и влияний в классе. При иных обстоятельствах так и было бы – если бы не вмешалось лето, то цыганское бродяжье лето. А теперь Бринкеру с его уравновешенным умом и бесконечными планами нечего было предложить мне вместо пыли, заглядывающего в комнату плюща и улиток Чумного.