Книга Аарона - Джим Шепард

– Значит, он – доктор? – прошептала моей маме Адина. Мама рассказала ей, что он был известным доктором, а еще раньше работал военным врачом во время войны между Россией и Японией, и в мировую войну, и в гражданскую войну в России.

Он извинился перед теми, кого он назвал «высшим обществом», за периодическое употребление идиша. Он сказал, что хотел бы представить одно из своих выступлений на радио, которое называлось «Одиночество ребенка», прежде чем передаст сцену участникам главного события вечера – домашнего спектакля самых талантливых малолетних граждан, собранных с варшавских чердаков и подвалов.

– Именно здесь можно обнаружить самых интересных людей нашего города, – сказал он, – забытых в чужом подвале.

Он прочистил горло и вытер очки платком, не торопя время. Затем он снова надел очки и начал.

Сначала было смешно, но потом стало грустнее. Я перестал слушать.

Когда выступление кончилось, все зааплодировали и дети подготовили сцену для пьесы.

– Мне понравилось, как он сказал о том, что одиночество – это порт, от которого он всегда отчаливает, – сказала София.

– Мне понравилось, когда он спросил: «Выбираете ли вы сами маршрут или следуете за течением?» – сказала мама.

– Я не следую ни за каким течением, – сказала Адина.

– Ты говоришь, как Борис, – сказала София.

Пьеса называлась «Три путешествия Хершкеле». Главный герой в головном уборе, который он с трудом держал на голове и наличие которого так и не объяснили, прячется в самолете, который направляется в Англию, и по прибытии уговаривает английского короля разрешить всем евреям эмигрировать в Палестину. Затем он прячется в самолете, который следует в Египет, и там находит целую комнату золота фараона, чтобы оплатить всем дорогу. После этого он прячется в самолете, который следует в Германию, и там встречается с Гитлером. Мальчик, который играл Гитлера, был очень хорош. Когда Гитлер увидел кучу золота, он пожалел о том, что натворил, и пригласил евреев вернуться, а главный герой ответил ему: нет, спасибо, но пообещал использовать остаток золота на покупку молока и масла для голодающих немецких детей. В конце на сцене остались только главный герой и Гитлер, и Гитлер поблагодарил героя и спросил, может ли он что-нибудь сделать в благодарность за молоко и масло, и герой ответил, что да, Гитлер мог издать закон, согласно которому все взрослые, проходя мимо детей на улице, должны склонять свои головы в знак стыда, и Гитлер сказал, что так и сделает. Потом герой спел песню о Десяти Заповедях, и вся труппа исполнила танец, после чего выступление закончилось.

Мама аплодировала даже после того, как все остальные прекратили. Она снова плакала.

– Знаю, тебе тоже понравилось, – сказала она мне.

Корчак снова вышел на сцену, чтобы поблагодарить коллектив пьесы, и все снова зааплодировали. Он поблагодарил всех за то, что пришли, и поздравил с тем, что мы все сироты вдвойне, потому что не имели государства и были евреями. Он попросил взрослых помнить о том, что к детям нужно относиться с любовью уже за то, кем они были, и с уважением в знак того, чем они могли стать в будущем. Он попросил детей помнить, что мы не можем оставлять мир в том состоянии, в котором он был, когда мы появились. И еще помнить о том, что нужно мыть руки. И пить кипяченую воду. И открывать окна, чтобы проветривать. Он посмотрел в ближайшее к нему окно и закончил словами о том, что, конечно, сначала нам следует подождать, когда потеплеет.

ДАЖЕ АДИНА ПРИШЛА К ВЫВОДУ, ЧТО ДОКТОР заслуживает уважения, даже если частичной причиной этого уважения было печенье, которое раздавали после спектакля. Позже она сказала, что уже не помнила, когда видела печенье в последний раз, а Борис разозлился, потому что мы не стащили немного для него и Лутека. Когда София сказала, что это не было настоящим печеньем, Адина заметила, что, может, оно и не было печеньем, но определенно было чем-то достаточно похожим.

Мы все были вечно голодными. «Я помню, как мама кормила нас овощами, потому что считала их здоровой пищей», – однажды утром сказала нам Адина так, как будто увидела сон.

Мы стояли перед магазином, который торговал поясами от грыжи, и кто-то кричал на своих детей с крыши дома. Кто-то в доме у нас за спиной на первом этаже все твердил своей жене, чтобы та добавила воды в карбидную лампу. Кто-то еще вылил прогорклое масло с подоконника этажом выше, и масло расплескалось по тротуару перед нашими ногами.

Стараниями Бориса мы начали торговать продуктовыми карточками людей, которые умерли или выехали из гетто, и Борис решил, что лучшие места для торговли рядом с пунктами выдачи, куда приходили мамы с маленькими детьми, и оказался прав. Торговались они с Лутеком, потому что остальные были не в состоянии выдержать детские взгляды. Лутек выторговал деревянные башмаки одного мальчика, держа продуктовые карточки перед носом его матери со словами, что он лишь просит ее накинуть какую-нибудь вещь, и если она хотела участвовать в торговле, ей нужно было научиться ставить себя на место другого. Она взяла карточки и потратила их на брюкву, а ее сын отправился домой босиком. Правда, на улице уже теплело. София говорила, что уже конец мая, хотя Борис полагал, что еще апрель. Лутек примерил деревянные башмаки и сказал, что, как он и предполагал, они идеально подошли.

– А какая польза от него? – сказал Лутеку Борис, имея в виду меня. Но девочки сказали ему оставить меня в покое.

– Моя сестра терпеть не могла шпинат, – произнесла Адина. – А мне он нравился.

– Ты продолжаешь об этом болтать? – поинтересовался Борис.

– Бывало, моя мама говорила, что я должна быть такой чистюлей, чтобы даже коленки блестели, – сказала София.

Я видел, как вши ползают в проборе у нее в волосах.

– Ты и сейчас довольно чистая, – сказал я ей.

Лутек сказал нам, что теперь их квартира стала чище, потому что отец и некоторые другие носильщики начали топить печи деревянными опилками, которые, помимо прочего, были еще и дешевле угля.

– Разве они греют? – спросила Адина.

– А сейчас ничего не греет, – ответил он ей.

– Проблема не в печах, – сказал Борис. – Здравствуй, мать, – обратился он к женщине, которая выходила из магазина с тремя маленькими детьми, при этом все они рыдали. – Возможно, я мог бы чем-нибудь помочь?

Когда они ушли, у него в руках осталась тяжелая шаль.

– Она английская, – заметил он, показывая нам бирку. Они с Лутеком продолжали препираться, споря, мог ли он дать этой матери еще меньше.

Мы попрощались за час до комендантского часа, и я был уже на полпути домой, когда кто-то схватил меня за воротник.

– Ловильный крюк пришелся мне по душе, – произнес Лейкин.

– Приятно слышать, – ответил я, вырываясь. – Мне нужно домой.

– Тебе вечно нужно домой, – сказал Лейкин, как будто в этом крылась какая-то давняя тайна.