Sex в большой политике. Самоучитель self-made woman - Ирина Хакамада

Я наблюдала, как в очень обеспеченных европейских семьях каждую субботу аккуратно вырезают купоны и дисконты из всех журналов. Складывают в пачечку, а потом с этой пачечкой идут в магазин, выгадывая десять евро при ежемесячном доходе в тридцать тысяч. Наш народ никогда не будет ковыряться с ножницами. Скидка пять процентов? Да пошли они со своей скидкой. Все равно денег нет, и это – не деньги. На дешевых курортах, в какой-нибудь Анталии, те же немцы будут сидеть у бассейна, даже если море теплое, и не потратят на развлечения ни цента сверх запланированной суммы. Наши будут болтаться в море-окияне даже в шторм, тарахтеть на всем, что тарахтит, швыряя валюту направо и налево. Дорого? Ну и пусть. Однова живем! Это не штрихи. Такова суть национального мировосприятия. Оно – иррационально и чувственно.

Русскому народу нужны идеи, от которых мороз по коже и мурашки вдоль позвоночника, ему нужно, чтобы адреналин забил фонтаном, как нефть из скважины. Потому что адреналин – это нефть русской души. Кто добыл, тому они (и нефть и душа) и достанутся. У нас, у демократов, ни мороза, ни мурашек. Мы рациональны и технологичны, как и модель общества, которую предлагаем. Например, я говорю на дебатах, что для качественного изменения уровня жизни человек должен стать субъектом власти наравне с самой властью. Правильно?

Правильно. Заводит? Не заводит. А патриот рванет на груди рубаху, в глазах – огонь, изо рта – пламя:

– Прочь с дороги! Россия для русских! Грабь награбленное! Сарынь на кичку!

Бред? Бред. Заводит? Заводит. А главное, получается это у него само собой, без натуги. Патетика как состояние души. Мы, демократы, так не умеем, наши творческие кумиры либеральной ориентации так не хотят. Они патетики чураются. Низкий жанр, площадной. А площади – не их стихия. Они у нас все больше по башням, по бунгалам, по избушкам на курьих ножках, чтоб «раскурил чубук и запахнул халат, а рядом в шахматы играют». Вы можете представить себе Бориса Гребенщикова впереди факельного шествия или митингующим на броневике? А Проханова? А Доренко? Да запросто. У левых их творческие единицы – боевые слоны.

Помню, во время какого-то политического турне по Волге устроились мы с Прохановым в шезлонгах на палубе. Естественно, тут же из всех щелей повылезали журналисты и защелкали фотоаппаратами.

– А слабо, – спросила я Проханова, – поместить такой снимок в «Завтра»?

– Слабо, – согласился Проханов, – читателей распугаем. Нельзя. Страну надо спасать. Народ, нацию и Россию. А в «Плейбое» напечатать не слабо. Может, договоримся?

Вот так, без пауз, через запятую: Россия, нация, «Плейбой». И это не на трибуне. Это в частном разговоре. Есть над чем задуматься.

Они умеют держать физический удар. Чтобы ни случилось, никаких обнародованных страданий, никакой маски великомученика. Валентина Матвиенко попала в автомобильную аварию и из больницы, чуть ли не в гипсе, катапультировалась в командировку. Шанцев обгорел, после такого ожога и пересадки кожи люди еще долго ездят на коляске, а он вышел на своих двоих на работу, еще и выступал. Если не спросишь, никто и не скажет. Обыкновенный человек разохается на пустом месте:

– Ах, у меня катастрофа!

– Что?! Что?!

– Ой, с мамой – ужас, с женой – ужас, с детьми – ужас.

Потом оказывается, что мама потеряла ключи, жена сломала каблук, у детей насморк и так далее. Люди любят изображать ужас. Эти ничего не изображают. От них никогда не узнаете о проблемах со здоровьем или с семьей. Они ведут заседания, они ездят в командировки, и никто не подозревает, что там такое творится! Плохо с сердцем, отваливаются почки, инсультное состояние. Ни один мускул не дрогнет. Не принято. Зверская выносливость. Это обратная сторона хищного мира: нельзя показывать слабость, покажешь слабость – сожрут.

Личная храбрость – тоже запретная тема. В 1995 году Ельцин весь аппарат загнал в Чечню. Басаев и Масхадов были тогда членами правительства. Первая встреча, первый разговор о малом бизнесе. Я что-то вещаю, и вдруг Басаев меня обрывает:

– Мы с тобой вообще разговаривать не будем. Мы будем разговаривать только с русскими.

Я, какой-никакой, министр, член официальной делегации. Ну чего объяснять… В общем, не сдержалась. Поговорили на повышенных тонах. После заседания мы с Натальей Дементьевой, тогда министром культуры, отправились искать туалет. И заблудились в Доме приемов в Грозном. Кругом разруха. Ау-ау! – никого нет. Две бабы одни остались, а я еще с Басаевым поругалась. Сейчас преградят дорогу боевики в повязках, передернут затвор автомата, и малый бизнес в России, а также в братской Ичкерии будет налаживать кто-то другой. «Ничего, продержимся!» – кинула мне Наталья и помчалась по коридорам на своих длинных ногах. Я неожиданно почувствовала себя спокойно. Не дрогнула, даже когда боевики в повязках и с автоматами все-таки появились. Затворов они не передергивали, а сказали: «Вы заблудились. Мы выведем». И вывели. В Москве на прощание Наталья Дементьева мне шепнула:

– Ир, ты не бойся, если снова пошлют, полечу с тобой, и как-нибудь выживем.

И после ни одного разговора на эту тему. Есть в этих людях внутренняя храбрость. Обычный человек или парламентарий прилетит и всем растрезвонит: «…А я был в Грозном, а меня чуть не убили». Чиновник слетал, и ладно. Ты можешь хвастаться, как провел закон, можешь хвастаться, как подписал бумагу, как прорвался к президенту. Пожалуйста, сколько угодно. Бравировать тем, что был в горячей точке или вырезали почку, а ты на боевом посту – нет, никогда.

Потрясающая зрительная память. Знают всю номенклатуру. Не на высшем уровне, а на уровне замов и ключевых департаментов. И не публичных, а самых зашифрованных, таких, как разведка и контрразведка. Весь табель о рангах по горизонтали. У них в голове хранится необозримая картотека. Человек только возник в поле зрения, и тут же внутренний компьютер выдает информацию: родился тогда-то, назначен тем-то, с теми-то связан, такие-то перспективы. Сумасшедшая память на имена-отчества. Самый высокий класс демонстрирует старая гвардия. Они помнят, кого как зовут не только по фамилии, но и по имени-отчеству, и сыплют этими именами и отчествами с дикой скоростью. «Мне не нравится, что вчера сказал Иван Иваныч Ивану Никифоровичу». Какой Иван Иваныч? Какому Ивану Никифоровичу? На моем отчестве спотыкаются все. Как только его не коверкали! И Мацаевна, и Мицуевна. В государственных кабинетах не ошиблись ни разу ни хозяева, ни их адъютанты: Ирина Муцуовна, без вариаций и спотыканий. Первым меня поразил Рыбкин Иван Петрович, который стал депутатом нового парламента и уже через два месяца знал каждого из четырехсот пятидесяти коллег в лицо и обращался ко всем без запинки. Когда меня сделали вице-спикером, у меня начался мандраж: я же обязана вести заседания, и фамилии депутатов должны отскакивать от зубов. А я должность приблизительно помню, дальше ни хрена. Конечно, не Станиславский с его: «Товарищ Сталин, извините, забыл ваше имя-отчество», но где-то рядом. В отпуске летом в Юрмале взяла справочник Госдумы со всеми фотками. Серые странички с дикими серыми паспортными фотографиями, напротив фотографий – фамилия, краткая биография. Месяц тренировалась. В парламенте вице-спикер сидит наверху, на сцене, а депутаты сидят внизу, в зале. На пляже набрала 450 камней и создала модель парламента: рассадила по фракциям – листочек с портретом, придавленный камешком, чтобы ветром не сдуло. Листочек с портретом, камешек. Листочек с портретом, камешек. Встала, смотрю сверху, как бы из президиума, на бумажных депутатов, которые трещат на ветру, и запоминаю: этот такой-то, этот такой-то. И так каждое утро. Каторжный труд! Глазу зацепиться не за что. Особенно трудно запоминалась компартия. Все словно близнецы-братья, все словно под копирку. Женщин от мужчин отличить невозможно. Гранитные лица. У националистов, у Жирика люди еще разные. А вот коммунисты и партия власти – клон на клоне! И я вдруг поняла, какая там в реальности серость. Через неделю бумажки все протухли, их намочил дождь, их порвал ветер. Кто выжил, тех и запоминала. В конце сдалась: будь что будет. Был кошмар. Депутат тянет руку, я тупо на него смотрю, минуту смотрю, две смотрю. Он уже весь багровый, надрывается, кричит: «Вы не даете оппозиции слово!». А я не слова не даю, я пытаюсь вспомнить фамилию. Не могу же сказать: включите микрофон тому мужчине с багровым лицом. Я и тяну время, заглядывая в табличку с подсказкой. Валидол пила каждый день, а когда вела заседание, глушила стаканами валерьянку, потому что от напряжения вылетали и те фамилии, которые знала. А опрокинешь в себя пол-литра валерьянки, становишься спокойной и сосредоточенной, как Будда. И тогда фамилии выскакивали сами. Одного психа запомнила на всю жизнь. Этот… как его? Вот, забыла.