Походный барабан - Луис Ламур

— Я, может быть, поторопился сказать насчет рабов, но я был уверен, что именно таково намерение моего дяди.

Бен-Салом подергал себя за бороду:

— Мы боимся неприятностей! Здесь все как-то не так…

— Вам решать. Галера — ваша за условленную цену, и эти сильные рабы вместе с ней.

— Надо подумать. Это для нас неожиданность.

Отвернувшись от него, я сказал Рыжему Марку:

— Подтяни их лодку к борту. Эти люди уезжают. А мы сможем с попутным ветром уйти на Малагу.

— Подожди! — закричал Шир Али. — Я уверен, что Аллах дарует мудрость моим друзьям. Они пожелают купить.

Бен-Салом стал покачивать головой, и я распорядился:

— В лодку! Мы отплываем на Малагу. В конце концов, это мой дядя захотел продать корабль именно в Кадисе.

— Ну, ну, — запротестовал Бен-Салом, — твое предложение воистину хорошо, но мы просто…

— Наличными, — сказал я, — в течение часа. Больше разговоров не будет.

— Ладно, — неохотно согласился Бен-Салом. — Мы покупаем.

— Ты останешься на борту, — сказал я, — пока другие не вернутся с деньгами.

Через час и десять минут, когда спустилась ночь, я стоял на улице Кадиса, и у меня было больше денег, чем я видел за всю свою жизнь.

Под конец я мог бы даже пожалеть Вальтера, но вспомнил женщину, уплывшую к берегу.

Рыжий Марк ушел. Я протянул руку Селиму.

— Иди с Аллахом, — сказал я.

Он помедлил:

— Но… а если мы пойдем вместе? Ты освободил меня. Я буду служить тебе, и только тебе.

— Тогда отправляйся в Малагу и расспроси осторожно о деве Азизе и графе Редуане. Узнай, в безопасности ли она. Служи ей, если сможешь, и трать свои деньги с умом…

Мы разошлись, и я зашагал по узкой улице, заметив, как при моем приближении какой-то оборванный нищий поспешно скрылся в переулке.

Прежде всего нужно разузнать об отце, а если здесь о нем ничего не известно, то я отправлюсь в Кордову, где должны быть записи обо всем, что происходит в Средиземноморье. Халиф — человек бдительный.

Слишком много времени уже прошло, однако мы должны вместе — отец и я — возвратиться в нашу Арморику и отомстить барону де Турнеминю.

А до тех пор пусть он носит шрам, который я оставил у него на щеке — напоминанием о том, что последует дальше.

Старая часть Кадиса стоит на отвесной скале, гавань его открывается к западному морю. Здесь много строений, оставшихся от древних времен. Некоторые, говорят, были возведены ещё финикийцами, другие — римлянами или вестготами.

Приостановившись на темной улице, я поплотнее завернулся в плащ — с моря дуль сырой ветер. Селим рассказал мне о гостинице на скале над морем — «Гостинице Белой Лошади».

Это место было хорошо известно людям, плавающим по морям, я мог узнать там какие-нибудь новости о своем отце, — и пошел туда, хотя во мне не угасало стремление исчезнуть, убраться подальше от Кадиса. Что, если кто-нибудь из рабов, празднуя освобождение, разболтает слишком многое?

Общий зал таверны, темный, придавленный к полу низкими стропилами, был полон людьми из разных портов: из Александрии, Венеции, Алеппо, Константинополя…

Столы были длинные, со скамьями вдоль них. Я нашел свободное место и заказал тунца, зажаренного в оливковом масле, каравай хлеба и бутылку вина.

Напротив меня, наискосок, сидел худощавый одноглазый моряк со свирепым лицом. Он сидел, уныло понурясь, над пустым стаканом.

— Здесь, на берегу, слишком сухо, — сказал я ему, — наполни свой стакан.

И подтолкнул к нему бутылку.

Он налил, потом, подняв стакан, произнес:

— Йол болсун!

— Твой язык звучит для меня странно.

— Мой народ рожден в степях, далеко отсюда на север и на восток. Эти слова — приветствие, но иногда и тост. Они значат: «Да будет дорога!»

— За это я выпью.

И мы выпили с ним.

— Когда-то давно, — заметил я, — один грек рассказывал мне о степях, о далеких, покрытых травой равнинах, где скачут свирепые воины, и о ещё более далекой стране, которую зовут Катай[6]…

— Он был знающий человек. Далеко ли путь держишь?

— Так далеко, как потребуется.

— Я — Абака-хан, царь среди моего народа. — Он улыбнулся неожиданно весело: — Невелик царь, а все-таки царь!

— А я — Матюрен, — сказал я, — а имя рода моего до поры до времени лучше не говорить…

— Имя человека — это его собственное имя.

— Далеко тебя занесло от дома…

— А-а… — он пожал плечами, заглянул в свой пустой стакан, и я снова налил ему.

— Ты видишь перед собой человека, — сказал он, — который был царем и рабом, воином и моряком, беглецом и спасителем.

— А я пока никем не был, но, думаю, у меня есть ещё завтрашний день.

Кто-то неподалеку повысил голос в пьяном споре:

— Мертв! Я тебе говорю, что Кербушар мертв!

— А я этому не верю! — откликнулся другой.

— И уже никогда не будет второго Кербушара.

— А я никогда не поверю, что он мертв, — упрямо настаивал недоверчивый собеседник.

— Он лежал на спине, широко раскрыв глаза прямо к солнцу… Я своими глазами видел его, зияющую дыру у него в груди и кровь, окрасившую красным воду вокруг.

— Ребенком, — подбросил я реплику, — я слышал сказки об этом Кербушаре.

— Что бы о нем ни говорили, это всегда было меньше, чем правда, — сказал второй спорщик. — Я знаю, я плавал с ним! О, замечательный человек! Честный человек! Когда командовал Кербушар, все получали лишнюю долю.

Расправляясь с тунцом и хлебом, я прислушивался к этим славным разговорам; вернувшиеся с моря беседовали о кораблях и людях, о битвах и крови, о добыче и женщинах, о плеске весел и полощущих парусах. И в этих беседах снова и снова всплывало имя Кербушара.

Тюрк, мой сосед по столу, следил за мной внимательно — и вдруг сказал:

— Я тоже знал его… и, кстати, что насчет твоего родового имени? Думаю, мне оно известно.

— Не произноси его здесь.

— Имя есть имя, — пожал он плечами, — только в некоторых из них есть особый звон, как в имени Кербушар!