Обольстительная герцогиня - Эмили Брайан

Артемизия глубоко вдохнула, пытаясь побороть внутреннее волнение.

– Очень хорошо. Благодарю вас, мистер Доверспайк, за вашу помощь в сохранении моего честного имени. А теперь, будьте так добры, оденьтесь и уходите… Пожалуйста, оставьте адрес у Катберта, чтобы я могла отправить куда-то оставшуюся часть оплаты за ваши услуги. Впредь можете считать себя свободным.

– Что? Но вы же не завершили картину.

– Верно. И теперь уже никогда не смогу ее закончить. – В глазах ее снова появились слезы, и она часто заморгала, чтобы их прогнать. – Умоляю вас, уходите же.

– Но почему?

– Мне казалось, все абсолютно ясно. Мы перешли черту, которую ни в коем случае нельзя переходить, грань между художницей и натурщиком.

– Только потому, что я поцеловал, вас?

– Потому что я позволила вам поцеловать меня. Вина на мне, и я приношу вам свои глубочайшие извинения. Однако впредь я больше не смогу работать с вами.

– Ерунда, – возразил он. – Вы стараетесь соответствовать каким-то недостижимым стандартам. Неужели вы хотя бы на мгновение поверили, что мастера старой школы имели лишь поверхностное знакомство со своими натурщицами и никогда не переходили никаких границ?

Щеки Артемизии вспыхнули. Она всегда подозревала, что именно в этом дело. Как еще художники смогли бы передать на картинах атмосферу желания, страсти и предвкушения, если между ними и их натурщицами ничего не было?

– Тем не менее, я должна попросить вас уйти.

Рот мистера Доверспайка превратился в тонкую линию.

– Я надеюсь, вы, по крайней мере, дадите мне хорошую рекомендацию.

– Конечно же, я с удовольствием напишу вам самое лучшее рекомендательное письмо, которое пришлю вместе с вашим вознаграждением.

– Это не совсем то, что я имел в виду. Я надеялся, вы представите меня мистеру Беддингтону и порекомендуете ему мои услуги.

Беддингтон. О нет, неужели снова! Она уже думала, что заставила его забыть об одержимости Беддингтоном.

– Боюсь, не в моих силах сделать это.

– Сдается мне, что вы в силах сделать все, что только пожелаете, ваша светлость.

– И что же я могу сказать мистеру Беддингтону о характере ваших услуг? «Это Томас Доверспайк. Он великолепно умеет снимать с себя абсолютно все и приводит в ужас представителей прессы».

– Надеюсь, это происходит не одновременно.

С ее губ слетел смешок.

– Полагаю, что нет. Не одновременно.

– И все же я снял с себя одежду и привел в ужас вас, ведь так? – Он сделал шаг вперед, чтобы сократить расстояние между ними.

«Ужас» не совсем верное слово, ведь внутри у нее все трепетало от его близости, каждой клеточкой тела она ощущала приятное тепло. На ее губах все еще остался вкус его поцелуя. Она отвернулась, чтобы он не увидел, как сложно ей стало делать каждый вдох.

– Пожалуйста, уходите, мистер Доверспайк, прошу вас.

Услышав негромкий звук шагов по деревянным половицам, она испытала чувство облегчения. Он уходит. Но тут вдруг Артемизия уловила шелест бумаги, который заставил ее обернуться.

– Что вы делаете?

– Хочу посмотреть, что нам с вами вместе удалось создать. – Он отложил в сторону бумагу и строго нахмурился: – Я действительно выгляжу так нелепо?

Он указал на один из эскизов, на котором был изображен в шлеме, с мечом и с выпяченной грудью. Воинственная поза странно смотрелась в сочетании с его наготой. Теперь, когда прошло некоторое время и она другими глазами взглянула на рисунок, ей начало казаться, что она слегка перестаралась.

Ее натурщик перевернул страницу.

– О, – протянул он задумчиво, – а вот то, чём вы занимались сегодня утром.

– Да. – Это был черновой вариант его изображения в позе полулежа. Ей удалось передать напряжение в фигуре Марса и показать, как он отчаянно стремится к недосягаемой для него цели. – Марса всегда изображают в блестящих доспехах, победоносным триумфатором. Я решила, что для своего рисунка изберу совсем другой подход. Когда на поле битвы встречаются две стороны, одна из них всегда объявляется проигравшей. Мой бог войны потерпел поражение.

– Довольно часто проигрывают обе стороны, – мягко заметил он. – Конечно, существуют битвы, которых нельзя избежать. Я даже принимал участие в некоторых. Однако большинство войн для тех, кто вынужден в них сражаться, это лишь грязь и кровь. В своем наброске вам удалось найти ответ на то, что на самом деле представляет из себя война – поражение, потери и человеческую глупость. Как бы там ни было, ваша светлость, вам необходимо закончить работу.

– Не могу. – пробормотала она – ведь именно вы вдохновили меня на эту картину.

– Я вдохновил вас на изображение поражений, потерь и человеческой глупости?

Своими словами ему удалось вызвать у нее еще один невольный смешок.

– Ну вот, видите, если мы можем смеяться вместе, то сможем и работать. – Он поднял набросок и показал ей. – Это важно, мадам, даже важнее того, насколько низко я пал в ваших глазах. Ваша картина может сказать о войне то, что не осмелится произнести вслух ни один человек. Если вам не удастся ее завершить, сожаление станет преследовать вас на протяжении всей творческой карьеры.

Он протянул ей альбом.

– Разве это не стоит того, чтобы мириться со мной еще какое-то время?

Проблема заключалась не в том, что он низко пал в ее глазах, а скорее, наоборот. Если она хочет, чтобы у них все получилось, придется научиться контролировать свое влечение к нему. Однако насчет рисунка он прав.

– Очень хорошо, мистер Доверспайк. Тогда будьте добры снять робу и принять нужную позу. Солнце никого не ждет.

Ее Марс застонал и слегка шевельнулся.

– Не двигайтесь. – Приказала Артемизия, – иначе вы измените ракурс, под которым свет падает на поднятую руку.

– Если я не буду двигаться, моя поднятая рука скорее всего отвалится, – пожаловался он.

Артемизия взглянула на часы над камином.

– Верно, мы занимаемся этим наброском уже почти час, – признала она. – Хорошо, давайте передохнем Должно быть, чай еще горячий, к тому же я попросила Катберта принести немного печенья, которое вы найдете под серебряной крышкой.

Томас Доверспайк вскочил на ноги и надел робу, прежде чем приняться за предложенное ему печенье, в то время как Артемизия завесила холст, чтобы пыль не оседала на свежую краску. Лондон, с бесчисленными угольными топками, был намного грязнее Бомбея. Она налила две чашечки чая, добавила в свою чашку немного сливок, а в его лишний кусочек сахара, как ему нравилось.