Мы еще потанцуем - Катрин Панколь

В свободное от воровства время Касси, воткнув в уши плеер, болтался по автостоянкам района, слушал регги, приторговывал травкой, рубашками «Лакост», духами, «фирменными» свитерами. Никогда не связывался с тяжелыми наркотиками. Когда Рафаэль ушел из лицея, он частенько болтался с ним. Хотел стать музыкантом. Курил косяки, которые скручивал ему Касси. Слушал его рассказы о родине, о матери, об отце, о набедренных повязках, ткань для которых везли из Голландии или Мюлуза, о людях, которые спят, замотавшись в сетку, чтобы ночью не закусали москиты, о криках птиц, об агамах — больших ящерицах с оранжевой шеей, которые, почуяв опасность, раздувают горло, о матерях, которые моют детей в больших тазах, крутя их так и сяк, словно стирают белье, а потом с ног до головы натирают тальком. «Страшное дело, как они там моются… Первое время я считал, что французы ужасные грязнули… Африканцы весьма высокого мнения о Франции, а когда я сюда приехал, французы смотрели на меня, как на полное ничтожество…»

Все эти образы перемешивались с музыкой Касси и дымом самокруток. Рафа и Касси часами сидели на стоянке. Городские девчонки не обращали на них внимания: у них не было ни крутых бабок, ни крутых прикидов, ни крутых манер. Иногда дедушка Мата забирал их и вез на метро в Париж, водил в Бобур[22], в галерею Же-де-Пом, в Лувр, и Рафа помнит, как однажды шепнул деду, что ему кажется, будто картины смотрят на него, на малыша Рафу из предместья Монруж. Рука деда застыла на его затылке: это была первая победа над миром автостоянок. На выходе он купил каталог выставки. Большой каталог Брака[23], Рафа потом хранил его у себя в комнате. Он больше не зависал на стоянке. Попросил Касси освободить ему местечко в сквоте, где можно «выплеснуть все краски, что теснились в его голове». Пока это было лишь неясное ощущение, скорее неистовое желание ухватить за хвост жизнь. Ему показалось, что если зависать на стоянке, то скоро рухнешь в пустоту. Он начал отрабатывать цвета, особенно красный. И оранжевый. С тех пор он рисовал всегда. И Клара всегда была рядом.

Однажды они были в Венеции — годы спустя, долгие годы спустя, они не утратили привычку путешествовать. Он взял с собой альбом для рисования и набрасывал дворцы и колонны, лица и силуэты на улицах, белье на веревке между домами, он копировал цвета, формы, пятна света и тени. Она разглядывала улочки, терракоту на зданиях, мяла в пальцах землю, трогала старые пыльные стекла, ловила солнечные зайчики, гладила камни, фотографировала. Они могли до трех часов утра говорить о том, что видели в течение дня. Они слишком много разговаривали. Желание терялось в словах, и перед сном у них уже не было сил на новые игры губ и тел. Если он как бы невзначай, вскользь говорил об этом, Клара пожимала плечами. Уверяла: это не страшно, у нас есть главное — любовь, непохожая на другие. Не как у всех. Я не могу жить без тебя, Рафа, я не могу без тебя дышать, не могу без тебя путешествовать, учиться, смеяться — а желание вернется. Иногда оно и вправду возвращалось. Вырывалось и припечатывало их к кровати или к стене за маленькой церквушкой.

Потом уходило. Рафа считал дни. Клара обзывала его аптекарем. Педантом. Крючкотвором.

Мне не нравилось, что со временем желание притупляется. Я говорил, что надо трахаться каждый день, нельзя терять контакт. Иногда вел себя, как кокетливая барышня. Изучал себя в зеркале, в фас, в профиль, в три четверти, и спрашивал себя, могу ли я нравиться? Принимал разные позы, вырывал волоски из ноздрей, супил брови. Щупал бицепсы. Некоторые девчонки обожают качков. Купил тренажер. Позанимался на нем три раза. Из-за нее я постоянно терзался сомнениями. Утратил веру в себя, хотя, если честно, иногда казался себе вполне привлекательным. Вернее, читал в глазах других девушек, что нравлюсь им. А с ней я ни в чем не был уверен. Полоумный тип, чье «я» зависело от взгляда одной-единственной девушки.

Он вновь и вновь писал ее обнаженное тело в разных позах, словно хотел задержать, остановить страсть. Она позировала охотно и спокойно. Читала книгу, мечтала о чем-то, жевала бутерброд с «Нутеллой», а он сажал ее, пересаживал, укладывал, вертел и крутил, мазал краской. Она каталась по полотну, изображая вихрь. Картины Рафы превратились в настоящее поле боя. Это была уже не плоскость, покрытая краской. Это была война. Война за ускользающее желание. Он думал только об этом, когда брался за кисти. Думал довольно смутно, но лишь эта мысль вызывала у него желание писать. Лишь в ходе работы, а иногда и задним числом, когда полотно уже высыхало, он понимал, какова была его цель. Это было сильнее любых теорий. Это был рок. И если казалось, что он пишет серии, все время повторяет одну и ту же картину, то лишь по недостатку мастерства. Потому что нельзя поймать желание вот так. Картина могла начаться с окурка, который она швырнула в угол, потом появлялся тяжелый взгляд, взгляд, как горб, а горб превращался в арбуз, и он шел за арбузом и возвращался к окурку, а потом забывал и про окурок, и про арбуз, и устремлялся к другим вещам. К согнутой руке, сонно прикрытым глазам. Глазам Клары, с искорками солнца и брызгами моря. Слегка раздвинутым ногам Клары. Жесткому черному руну лобка. Вздувшимся, воспаленным губам Клары, сочащимся, как мясо на прилавке мясника. Ее рту, который хочется кусать, взрезать, раскроить в крике. Клара была его материей. Его плотью. Она обладала даром впитывать жизнь и передавать ее токи от своего тела его телу. Она была его зарядником. Он нес на себе все шрамы своей страсти к ней. На ней не оставалось ни царапинки. Она была свободна, бесконечно свободна. Он завидовал ее свободе. Свободна и одинока, хоть и говорила, что не может без него жить. Она могла бы прожить без меня, думал он, глядя на ее плотоядные губы, и от этой мысли у него все переворачивалось внутри. А я без нее зачахну. Стану сухим и бесплодным.

В то время, увидев на улице мужчину, который ей нравился, западал ей в душу и отпечатывался в ней так, что взгляд ее становился рассеянным, блуждал по потолку, — тогда она находила опору в Рафе… «Опять начинается, Рафа, опять. По-моему, я хочу его… очень хочу. Рафа, пойми… Это не любовь, я не люблю его, это просто желание…» У нее был такой потерянный, несчастный вид. Она терла руки, отмываясь от своей вины. Говорила, что это нехорошо, что ей стыдно, но лучше пускай он знает. Она не хотела лгать. Не потому, что хотела заставить его страдать, а чтобы он знал ее всю как есть. И принимал всю как есть, со всей грязью желания.

«Ты хороший, Рафа. Ты мне все даешь, никогда меня не осуждаешь, а я, смотри, все равно делаю тебе больно. Я изменяю тебе, да, и даже если ты будешь меня удерживать, привязывать, приковывать наручниками, я уйду. Выпрыгну в окно, угоню машину, но все равно найду того, которого хочу…

Это сильнее меня, Рафа. И мне плевать, что я делаю тебя несчастным… и все равно я уверена, что люблю только тебя».

Она ничего не скрывала от него, мылась при нем, писала при нем, смывала при нем макияж, и все же оставалась для него загадкой. Он отпускал ее. Сбегал к Касси, забивался в угол, включал музыку на полную громкость, брался за кисти, вновь и вновь воссоздавал ауру желания вокруг отсутствующего тела, ждал, когда она вернется, покуривая травку, которую Касси выращивал на подоконнике в больших глиняных горшках, сушил в духовке и сворачивал в длинные косяки.