Над темной площадью - Хью Уолпол

Разыгрывалась та же игра, но по измененным правилам. Все договоры, контракты, покупки, соглашения, конфликты, заговоры, столкновения интересов теперь происходили в открытую, в ярком сиянии рекламных огней, у всех на глазах, притом соблюдалось правило — все и каждый должны были двигаться, суетиться, ни на секунду не останавливаясь. Возможно, суть такой игры заключается в том, что как раз в этом непрерывном сновании туда-сюда и выясняется, кто способен стать хозяином в этом мире, то есть выявляются те самые ловкачи, которым с одинаковым успехом удается вершить свои делишки как в своих недоступных для посторонних глаз лавочках и конторах, так и в ослепительном свете улиц и площадей. Да уж, если кто задумал чего-то добиться в этой жизни, ему приходится изо всех сил биться, ловчить и изворачиваться — а без этого никак нельзя.

В те минуты, впервые за многие месяцы, у меня возникла уверенность, что я ее, эту жизнь, непременно одолею.

Теперь все они толпились на площади и куда-то шли, и земля гудела у них под ногами. Площадь уже больше не казалась мне темным озером, к которому на водопой стягиваются чудища, а скорее устроенной на тверди ареной, залитой ярким светом направленных на нее огней. Здесь каждому предлагалось взойти на нее, как на сцену, и попытать свое счастье в поединке. Поединок, который мне предстоял — что я вдруг с изумлением понял, — был не мой. Биться должен был Осмунд. Вряд ли мне удастся передать вам, с какой необычайной силой я вдруг ощутил его совсем рядом, когда, в нерешительности стоя у края тротуара, я получал со всех сторон тычки от снующих вокруг меня, спешащих куда-то непонятных существ, рыскавших в поисках своей добычи. Мне показалось, что рядом со мной выросла его могучая фигура, наподобие огромной, темной, крылатой тени нависла над площадью. Он парил над всеми нами, как огромная птица, но внимательно следил за мной, словно хотел мне внушить, что его нельзя ослушаться. Тут, припоминается мне, прежде чем сделать первый решительный шаг навстречу роковому поединку, я задержался, спрашивая себя: «А что я вообще делаю в этой компании? Что замышляют Осмунд с Буллером? Для чего эта мразь Пенджли околачивался на лестнице? Не будет ли для меня безопаснее забыть это сомнительное мероприятие и идти своей дорогой?» Но сразу же возникла мысль о Хелен, о Хелен в квартире у Осмунда, который вовсе не желал ее там видеть. Я представил себе ее такой одинокой, растерянной, смущенной, не понимающей, что происходит, и тут же в моем воображении возник Пенджли, стерегущий свою жертву в засаде где-то рядом, за дверью. Решившись, я шагнул вперед.

Пробираясь сквозь толпу, я работал локтями, и это помогло мне, ко мне вернулись силы. До этого мне казалось, что у меня начинается лихорадка. И снова я остановился и подумал: «Зачем мне вся эта возня?» Да, сказал я, глядя в розовые круглые личики двух милых тетушек, таких маленьких и пухленьких, что, казалось, толкни их — и они покатятся, как два бочонка, через всю площадь, расталкивая прохожих… Да, сказал я, а разве не главный и, пожалуй, единственный довод в мою защиту — это то, что мне случайно, поверьте, совсем случайно посчастливилось разыскать старых друзей и — благодарю тебя, Господи Боже! — вновь обрести любимую женщину? «Любимая женщина!» Я был готов орать эти слова во все горло, так меня взбудоражила мысль о Хелен. «За мою любимую женщину!» — произнес я и смело ринулся на арену, как гладиатор, размахивая мечом и сверкая щитом; а высоко в окнах над ареной уже решалась моя участь: там все зрители единодушно нацелили пальцы вниз — вниз!

В театре «Омнибус» давали комедию «Спокойной ночи, Чарли!», и весь состав игравших в ней актеров был изображен на фотоснимках, помещенных у входа. Сам Чарли был в пижаме, с наволочкой в руках, две дамы лежали в постелях, а старый джентльмен сидел в инвалидном кресле — все они были заняты самыми что ни на есть естественными для людей делами, но с такими отсутствующими лицами, какие обычно бывают только у актеров на фотоснимках. Из вертящейся двери ресторана «Омнибус» вышли два молодых человека. Они почему-то ссорились. Я до сих пор совершенно ясно помню, о чем они спорили — о восстановителе для волос. Оба были ужасно злы друг на друга. Затем в вертящуюся дверь протолкнулись важная крупная дама с ярко-желтыми волосами и очень тощий старикан, который трясся от холода. И вправду было холодно. Снег снова начинал падать, потихоньку, очень медленно, плавно, ласково.

Все еще в лихорадочном возбуждении от нахлынувшего на меня необузданного порыва счастья, я завернул за угол и сразу же нашел ту самую «Зеленую Тарелку».

У дверей ее стоял некто, одетый, по-видимому, Санта-Клаусом, в остроконечной шапке темно-серого цвета. Клочкастая свалявшаяся борода съехала набок, а рука, державшая щит с названием заведения, была откровенно грязна.

На щите было написано печатными буквами: «Пожалуйте в Зеленую Тарелку», а ниже — ее изображение. Проходя мимо старика, одетого Дедом Морозом, я заметил, как он вытащил из кармана своего очень заношенного наряда очень неопрятный носовой платок и принялся сдвигать в сторону бороду, чтобы она не мешала ему сморкаться. Как это можно по прошествии стольких лет помнить бороду у какого-то там старика, спросите вы. Потерпите немного, и вы поймете, что у меня были все основания ее запомнить, да еще как!

Я поднялся по лестнице и очутился в помещении, сплошь уставленном маленькими столиками. Там никого не было, за исключением двух официанток, которые неподвижно восседали в углу наподобие изваяний в Музее восковых фигур мадам Тюссо.

Конечно, для трапез и застолий время было совершенно неподходящее. Поэтому эта пещера и была так пуста. Все игры пока происходили на улице. Я выбрал столик у окна и сел. Одна из механических кукол приблизилась ко мне, прикрывая рукой зевок. Я заказал чай с булочкой. Все еще зевая, она прошла к вырубленной в стене нише и тут, словно под действием электрошока (а может, ей кто-то шепнул в ухо: «Восстань от сна, твой час настал!»), пронзительным голосом громко крикнула куда-то вниз: «Айбуладин!» — после чего побрела к своему стулу в углу, где снова застыла в позе воскового истукана.

Я смотрел в окно на стены домов напротив, и они казались мне крутыми скалами с острыми очертаниями вершин. Отсюда все было видно неотчетливо. Площадь тонула в темной дымке. Люди передвигались как тени, и было такое ощущение, что вот-вот из полумрака выплывет в своей лодке Харон. Где-то там, наверху холма, продолжали водить свои хороводы доисторические чудища, а внизу слышалось тихое «шлеп-шлеп, шлеп-шлеп», — то ленивые волны бились о подножие скал.

Вдруг дверь распахнулась, и вошел Хенч. Его нетрудно было узнать. Он был такой же, как раньше, увалень, большой, грузный, бесформенный, как перина, с маленькой круглой головкой, на которой сидел котелок, тоже до смешного крошечный. И еще одна типичная деталь в этой зарисовке — он всегда носил с собой зонт, неаккуратно сложенный и потому очень смахивающий на растрепанный кочан капусты. Стоя на пороге чайной, он был точной копией клоуна-комика, развлекающего публику в мюзик-холлах, — страшно раздутый в тех местах, где положено быть стройным, с плаксивой миной. Казалось, он вот-вот запоет писклявым, жалобным голоском потешные куплеты.

Он огляделся и, увидев двух официанток, открыл было рот, но опять закрыл и тут увидел меня. Так же как и Чарли Буллер, он меня не узнал и направился к другому столику. Тогда я встал и пошел ему навстречу. Мы стояли с ним посредине этой утыканной столиками пустыни, подобно Стэнли и Ливингстону во время их исторической встречи в африканской пустыне.