Вызов в Мемфис - Питер Тейлор

Алекс не хуже меня знал, что в течение долгих лет, пока мать была инвалидом и не выходила в свет, отец продолжал посещать разнообразные приемы. И за все это время не возникло ни намека на скандал. Алексу наверняка не реже, чем мне, говорили, как после таких приемов отец и мать часто засиживались допоздна и отец пересказывал все разговоры каждого званого вечера, чтобы развлечь больную и, так сказать, заново сыграть для нее каждый кон бриджа. Во время этого времяпрепровождения мать сидела в кровати и пила горячий шоколад — отец то и дело уходил заваривать его на кухне. А затем, на следующий день, он рано вставал и уезжал в контору, а мать нередко спала все утро — как она любила говорить, изможденная одной мыслью о приеме, который даже не посещала.

Моих сестер Алекс, похоже, понимал куда меньше, чем я. Хвалебными речами о том, как они внимательны к мистеру Джорджу, Алекс незаметно для себя открыл мне, что отец вовсе не посвящал его в то, о чем дочери говорили с ним в столовой клуба или в ресторанах в центре. Думаю, Алекс и не предполагал, как часто Бетси и Джо огорчали отца, даже когда им было уже глубоко за пятьдесят, а именно: подолгу рассказывали о мужчинах, за которых они еще могут выйти, или о романах, которые они якобы завели (эту тему сестры развивали только в отсутствие матери), либо смущая своими чересчур модными нарядами, а еще жаргоном, который они, очевидно, переняли у молодых людей, с кем иногда общались. Да, когда Алекс Мерсер рассказывал мне о любви Бетси и Джо к отцу, про себя я думал: Алекс, ох уж эта твоя провинциальная любовь к простой правде! Он и не представляет, говорил я себе, что одновременно с почитанием отца, — которое сестры так часто демонстрировали, — про себя они переживали совершенно противоположное. А может, Алекс вполне представляет себе этот парадокс, но, как и я, не в состоянии себя заставить заговорить о нем вслух или даже признать перед самим собой.

Я помню, что ко времени, когда мне было чуть за двадцать, у меня не было никого, кроме Алекса, кому бы я мог доверить свои чувства. В особенности это касалось моих чувств по поводу несчастливого финала главного любовного романа моей юности. Помню, как звонил Алексу из Чаттануги, где жила моя дорогая Клара Прайс — жила, разумеется, с семьей, в великолепном доме в тюдоровском стиле, на вершине Сторожевой горы. Оба своих звонка Алексу из Чаттануги я начинал с того, что не видел смысла жить без Клары. Он говорил со мной по полчаса, объясняя, ради чего я должен жить, — что, понятно, я и хотел услышать. В тот же год, вернувшись из Чаттануги в Мемфис, я однажды даже расплакался в присутствии Алекса из-за утраты этой девушки. Сейчас я раскрываю о себе такие подробности по очень простой причине — я хочу показать, что не знаю другого человека, которому смог бы посмотреть в глаза после истерических телефонных звонков и рыданий по возвращении домой несколько дней спустя. (Это было в 1941 году. В то время я служил в форте Оглторп, в Джорджии, в девяти милях к югу от Чаттануги и Сторожевой горы.) Но с Алексом было легко. И утешало не только его сочувствие, а скорее его умение вселять чувство, будто возмутительно именно его сдержанное поведение, а не чьи-либо припадки жалости к себе.

Но все это напоминает мне, что во время интермедии между звонками сестер в те угрюмые воскресные сумерки — еще до того, как я принял решение отправиться на следующий день в Мемфис, — я поймал себя на мыслях об Алексе Мерсере и Кларе Прайс, а также о своем отце. Какое-то время я просто сидел в лоджии все еще темной квартиры в Манхэттене, не торопясь включить свет или вернуться за стол в кабинете. Я, разумеется, знал, что скоро последует второй звонок. Но даже не предугадай я тот второй звонок от Жозефины, первый сам по себе вызвал достаточно предчувствий и воспоминаний, чтобы не вернуться за стол, к прерванной работе. Я сидел в потемках возле телефона и вспоминал то, что уже полагал забытым, — былую обиду на отца из-за его вмешательства в роман с той девушкой из Чаттануги, моей чудесной Кларой Прайс. Неужели в тот момент она пришла мне на ум только потому, что была тезкой миссис Клары Стокуэлл? Я не мог бы сказать наверняка, но в памяти все же всплыли несколько эпизодов с участием Клары.

За поддержкой в борьбе против моей женитьбы отец, разумеется, отправился к Алексу Мерсеру. В более позднем рассказе Алекса об этом совещании с отцом есть две памятные детали. Одна — что в том случае отец впервые пришел к Алексу Мерсеру домой. К этому времени они были друзьями и наперсниками много лет, но ни разу еще не возникало настолько личное затруднение. Алекс женился совсем молодым и жил со своей женой Фрэнсис и двумя маленькими детьми (первыми из длинной череды) в неказистом бунгало рядом с Мемфисским университетом. Они живут там по сей день, только детей у них теперь намного больше. Отец позвонил, чтобы предупредить о визите заранее. Полагаю, он решил прийти домой для беседы не только из-за личного характера темы, но еще и потому, что была суббота и он решил, что Алекса не будет в его университетском кабинете. Позвонил отец заранее, но явился позже, чем рассчитывал Алекс. Возможно, ему было трудно найти дом, ведь Мерсеры жили не в том районе города, который отец хорошо знал или любил посещать.

Алекс как раз смотрел в окно, когда подъехал и вышел из машины его друг мистер Джордж. Алекс поглядывал на улицу уже довольно давно и теперь удивился, почему отец, учитывая его опоздание, идет к дому так медленно. Отец к этому времени уже одевался в усвоенном им мемфисском стиле. Было начало весны, и он пришел, как выразился Алекс, в стетсоне[12] (хотя Алекс не знал ровно ничего об одежде мемфисского или любого другого стиля) и двубортном пальто, подпоясанном ремнем. (Уж это мог определить даже Алекс.) Свернув к кирпичной дорожке с общественного тротуара, отец убирал с пути кучки опавших листьев, пролежавших с предыдущей осени и слипшихся из-за зимнего снега и дождей. Отец аккуратно отодвигал грязную листву натертым и загнутым носком коричневых туфель. И думаю, этот жест ранил Алекса. Он тогда объяснил для себя отцовскую медлительность неохотой посещать дом, где никто не позаботился убрать осенние листья до весны. (Дело было за несколько дней до Пасхи.) Думаю, из-за подобных наблюдений Алексу вряд ли бы захотелось стать человеком, который убирает листья осенью, но он явно пожалел, что доставил неудобство мистеру Джорджу Карверу своими нетрадиционными привычками. Ему показалось, будто отцу неловко, будто пожилой джентльмен чувствует себя не в своей тарелке, угодив в такой неопрятный район бунгало. Чего Алекс не сознавал, так это того, что, по всей вероятности, отец просто-напросто страшился назначенной беседы и ворошил листья в растерянности. Он, разумеется, шел спросить мнения Алекса, будет ли непорядочно с его стороны ехать в Чаттанугу и объясняться с отцом Клары Прайс насчет меня и Клары, не сказав сперва об этом мне. И страхи отца были совершенно оправданны. Потому что Алекс ответил — как отец, несомненно, предвидел, — что это действительно непорядочно. И все же, несмотря на ответ Алекса, отец все равно поехал в Чаттанугу к мистеру Прайсу. Поехал на следующий же день, не посовещавшись со мной, — как, вне всяких сомнений, и намеревался поступить, вне зависимости от мнения Алекса.