Странник играет под сурдинку - Кнут Гамсун

Оказывается, Гринхусен и не думает туда заходить. И вообще он на этом хуторе сроду не бывал. Мне осталось только одно – вернуться в город.

Так я и сделал, я вернулся в город тем же путем, что и пришел.

Такая работа меня не устраивала, я ее и за работу не считал. Ходи себе вдоль по бережку, туда и обратно, да расчищай по пути небольшие заторы. После каждого похода я возвращался в город, где снял себе комнату. Водил знакомство все это время я только с одним человеком, с носильщиком, он же рассыльный из того отеля, где жил инженер Лассен, это был дюжий парень с детскими глазами и огромными кулачищами, он мог растопырить пальцы на одиннадцать дюймов… Он рассказывал, что еще ребенком упал и зашиб голову, по чему и не сумел ничего достичь в жизни, а годен лишь на то, чтобы таскать тяжести. С ним я порой и отводил душу, а больше ни с кем в ц елом городе.

Ох уж этот маленький городок!

Когда вода стоит высоко, весь город наполнен ее неумолчным шумом и как бы разделен на две части. Люди живут в деревянных домиках, одни к югу, другие к северу от этого шума и кое-как перебиваются изо дня в день. Среди множества детей, что бегают через мост в лавочку за покупками, совсем не встретишь оборван ных, вряд ли кто-нибудь из них не ест досыта, и все они премиленькие. А симпатичней всех долговязые, голе настые девчонки, они тощие и веселые, они всецело заняты друг другом и своими девчачьими заботами. Ино гда они останавливаются посреди моста, смотрят вниз на застрявшие бревна и подбадривают сплавщиков кри ком: «Эге-гей!» Потом они прыскают и подталкивают друг друга.

Но птиц здесь нет.

Как ни, удивительно, птиц здесь нет. Погожими вече рами на закате зеркально сверкает у запруды водная гладь, глубокая и недвижная. Над ней вьются комары и бабочки, в ней отражаются прибрежные деревья, но на этих деревьях не видно птиц. Может, в этом повинен шум водопада, который заглушает все остальные звуки; птицам неприятно, что они не слышат собствен ных песен. Так и получилось, что из крылатых обитателей здешних мест остались лишь комары да мухи. Одному только богу известно, почему даже сороки и во роны не жалуют наш город.

В каждом небольшом городке каждодневно происхо дит какое-нибудь событие, которое помогает людям встречаться, в большом городе этой цели служит променад. На побережье в городах Вестланна – почтовый пароход. Жить в Вестланне и не явиться на пристань к прибытию парохода – это поистине выше сил челове ческих. Но здесь, в этом маленьком городке, откуда до моря добрых три мили, а вокруг только горы да холмы, у нас есть река. Поднялся ли за ночь уровень воды или, напротив, упал? Проплывут ли сегодня через город брев на из заторов? Сил нет, до чего интересно. Правда, здесь проходит еще ветка железной дороги, но что с нее возь мешь, ветка тут и кончается, дальше ей попросту не пробиться, и вагоны застревают, как пробка в горлышке бутылки. А сами вагончики-то каковы! Внешне они до вольно симпатичные, но люди стыдятся в них ездить, до того они старомодные и дряхлые, в них даже сидеть нельзя, не сняв шляпы.

Да, еще у нас есть базар и церковь, школы, почта. И еще – лесопильня и деревообделочная фабрика выше по реке. А всяких лавочек и лавчонок просто на удив ление много.

Вот какие мы богатые! Я здесь человек чужой – как чужой везде и всюду, – но даже я мог бы перечи c лить великое множество всякой всячины, которая у нас есть, не считая реки. Был ли этот город когда-нибудь больше, чем сейчас? Нет, никогда, вот уже два с поло виной столетия он существует как маленький город. Зато когда-то здесь среди мелюзги жил большой человек, он, этот местный царек, разъезжал с лакеем на за пятках – а теперь мы все равны. Из чего, разумеется, не следует, что мы равны смотрителю лесосплава, два дцатидвухлетнему инженеру Лассену, который может один занимать двухкомнатный номер.

Делать мне нечего, вот почему я предаюсь размыш лениям такого рода:

Здесь есть один громадный дом, ему лет двести или около того – строил его великий Уле Ульсе н Туре. Раз меры дома даже трудно вообразить себе, он двухэтажный, а по фасаду вытянулся на целый квартал; сейчас в нем размещены казенные магазины. Когда он стро ился, в здешних лесах встречались еще деревья-вели каны, такие, что не обхватить, стволы великанов на сквозь пропитались рудным железом, и топор их не брал. А в самом доме залы и темницы как в настоящем замке здесь властвовал великий Туре – князь во князьях.

Настали другие времена, дома стали не просто большие, не просто защита от дождя и холода, они должны были радовать глаз. На той стороне реки стоит древнее здание с на редкость стройной ампирной верандой, с ко лоннами и фронтоном. Архитектура его отнюдь не без упречна, но все же оно красиво и высится, как белый храм на фоне зеленых холмов. И еще один дом при влек мое внимание. Это у самой базарной площади. Двустворчатая парадная дверь украшена старинными ручками и причудливой формы зеркалами в стиле рококо, но оправа у них покрыта каннелюрами а-ля Луи Сез. Над дверью медальон с арабскими цифрами 1795 – вот когда здесь начались перемены. В ту пору в этом маленьком городке жили люди, которые без помощи пара и телеграфа умели шагать в ногу со временем.

А потом начали строить дома для защиты от дождя и холода и ни для чего другого. Эти были и невелики и некрасивы. Речь шла лишь о том, чтобы на швейцарский манер обеспечить кровом жену и детей, и больше ни о чем. У этого никчемного альпийского народца, который за всю свою историю никогда ничего не значил и никогда ничего не совершил, мы научились попле вывать на внешний вид своего жилища, коль скоро им не пренебрегают бродяжки-туристы. Кому нужна хра мовая красота и благолепие белого дома среди зеленых холмов? Кому нужен большой-пребольшой дом, сохра нившийся с времен Уле Ульсена Туре, когда из него можно бы с легкостью наделать двадцать жилых до мов?

Мы опускались ниже и ниже, мы падали глубже и глубже. Зато сапожники ликуют, и не потому, что все мы теперь равно велики, а потому, что все мы равно ничтожны. Пусть так.

По длинному мосту хорошо гулять, у него дощатый настил, ровный, как паркетный пол, и даже молодые дамы ходят по нему без затруднений. Мост ничем не заслонен, это превосходный наблюдательный пункт для нас, зевак.

Снизу, с затора, доносятся крики, когда сплавщики пытаются высвободить очередное бревно, застрявшее среди подводных камней. А с верховьев подплывают но вые бревна, громоздятся на прежние, и затор растет, растет, растет, порой в одном узком месте застревает до двухсот дюжин. Ec ли дело пойдет на лад, сплавщики в свой срок разберут затор. Но уж если дело не зала дится, бревна могут увлечь бедолагу-сплавщика в водо ворот, и там он найдет свою смерть.

Десять человек с баграми разбирают затор, все не раз побывали в воде и вымокли – кто больше, кто меньше. Десятник указывает, какое бревно надо высвободить в первую очередь, но порой мы со своего наблюдательного пункта можем заметить, что среди сплавщиков нет единодушия. Слышать при таком шуме мы, разумеется, ничего не слышим, но зато видим, что рабочие предпочли бы начать совсем с другого бревна, что самый опытный сплавщик недоволен. Мне, знающему их язык, чудится, будто я слышу, как он упрямо и раздумчиво твердит: «Надо еще посмотреть, не можем ли мы сперва высвободить вот это!» Двадцать глаз устремляются на новое бревно, двадцать глаз прослеживают его путь в хаотическом нагромождении других бревен, и, если согласие достигнуто, десять багров вонзаются в него. В такую минуту утыканное баграми бревно напоминает арфу с туго натянутыми струнами, из десяти глоток вырывается дружное «эй!». Все разом наваливаются, и бревно едва заметно сдвигается с места. Новый взмах, новый крик, и бревно продвигается еще на пядь. Словно десять муравьев пыхтят вокруг одной ветки. И вот уже водопад подхватывает освобож денную добычу.