Сладкая жизнь эпохи застоя - Вера Кобец

Как ненавидит он всех, приближаясь к учительской. Зачем он идет сюда? Что Кирилл может сказать? Тоска, какая-то тяжелая усталость. Сегодня он никого больше не хочет видеть. Надо просто уйти, зарыться, спрятаться подальше. Бродить одному вдоль канала, подойти к ее дому. «А что тут делают юные гении?» — конечно, это голос Витамина. Молчать, стиснуть зубы, не реагировать. Но физкультурник не отстает. «Меня вызвал Кирилл Николаевич. Я его жду», — с усилием произносит Дима. «Как? Неужели прокол? — В свиных глазках насмешка. — А я думал, проколы у тебя только по моему предмету». Он с удовольствием усмехается, вспомнив, скорее всего, тот злосчастный урок, когда Дима так и не смог подтянуться на чертовой перекладине. Молчать, считать про себя баранов. Да, баранов. Удачно, что есть такая прекрасная вещь, как юмор: палочка-выручалочка, которую всегда можно носить с собой. «Ты уже здесь, Скворцов, замечательно. Пойдем, проводишь меня, по дороге поговорим». «Приветствую, Кирилл Николаевич, — жирно хмыкает физкультурник, — вот это, как говорится, Бог свел. Так давайте воспользуемся, побеседуем, так сказать, по-домашнему. Этот стоящий перед нами претендент на медаль в конце прошлого месяца заработал у меня единицу. С тех пор прогуливает. Конфликта я не хочу. Но больше тройки он в четверти не получит. Тут уж я встану твердо». «Что ж я могу ответить, Виталий Трофимович? — разводит руками Кирилл. — Если вы полагаете, что по физическому воспитанию Скворцов заслуживает тройку, он ее и получит. Идем, Дима». Коротко попрощавшись, Кирилл направляется к выходу, а Витамин остается застывшим, словно фигура из немой сцены «Ревизора». «Спасибо, Кирилл Николаевич», — хочется сказать Диме, но он молчит, понимая всю неуместность такой благодарности.

Молча они выходят из школы. Холодный осенний день сверкает прозрачной, подцвеченной золотом красотой. «Ты злишься, что я отобрал рисунок, — наконец начинает разговор старший, — но ведь его в любой момент могли увидеть! Ты представляешь, какие были бы неприятности? Не у тебя, у Эльвиры Михайловны. Ведь ее имя и так у них с языка не сходит. Из роно присылали инспектора. К счастью, она сумела его пленить. — Кирилл усмехается, потом хмурит брови. — Все равно это просто оттяжка. Они ее выживут. Хорошо бы хоть без скандала».

Крупно шагая, они дошли уже до Измайловского. Как ясно нарисован в светло-сером воздухе фронтон того дома с пилястрами и барельефом на фризе. Строго и четко, словно на добром старом чертеже. Но почему же чертеж так волнует? Потому что классически ясные линии вписаны в бесконечную зыбкость воздуха?

«Зайдем ко мне, холодно, для прогулок погода скверная», — говорит химик. Дима, не вслушиваясь, кивает. Они поднимаются по крутой лестнице — лифт, как обычно, сломан. Нельзя сказать, что Дима бывает здесь часто. Всего-то и приходил раза три… четыре. И все-таки это запущенное жилище кажется ему почему-то едва не родным. Точными (а точнее, лабораторными) движениями Кирилл расставляет чашки. «У вас уютно — очень похоже на Бейкер-стрит». «Вот как? — Кирилл поднимает брови. — Все правильно: жилище старого холостяка, да еще и с камином. Но сейчас мне хотелось бы побеседовать не о Шерлоке Холмсе и интерьерах». «Да?» Дима поворачивается — и Кирилл уже не впервые с каким-то насмешливым удивлением фиксирует безусловное сходство его мальчишеского лица с лицом пожилой дамы на портрете, висящем здесь же, чуть в стороне от чайного столика. Сделанная за год до смерти, фотография была как-то необыкновенно удачна. «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит», — с удовольствием повторяла Татьяна Александровна, а однажды с улыбкой добавила: «Когда умру, повесь ее на стене. Хочу видеть, кто к тебе ходит в гости». «Чего больше: грусти или облегчения, оттого что теперь она может присутствовать здесь только в виде портрета?» — в очередной раз мелькает в мозгу Кирилла, и, с раздражением откинув эту мысль, он строго спрашивает Диму: «Почему ты не говорил мне, что занимаешься рисованием?» — «Я и не занимаюсь». На Диму вдруг накатывает какая-то тяжелая и мутная волна, неужели я захлебнусь, проносится в голове, о чем я, спрашивает он сам себя и в надежде на помощь поднимает глаза на Кирилла. Тот смотрит строго: «Не надо меня разыгрывать. Рисунок показывает не только способности, но и отличную школу. Так справиться с обнаженной натурой!» Вынув отобранный на уроке тетрадный лист, он легонько пристукивает по нему ладонью, и Артемида с лицом Эльвиры, вздрогнув от гнева, выхватывает свой лук. Побледнев, Дима выдергивает рисунок, вскакивает, хватает школьную сумку. «Погоди. — Кирилл даже и не пытается встать. — Я не прав: сбой всех систем и полная потеря самообладания. Видишь ли, в очень давние времена я больше четырех лет отучился в нашей прекрасной, молью изъеденной Академии. Потом сознательно этот процесс оборвал и больше к кисти не притрагивался. Изредка ампутированная рука ныла. В последние годы редко. Но сегодня, когда я увидел эту твою на тетрадном листе нарисованную богиню-охотницу…» Он вдруг начал отплевываться визгливым злым смехом, и замусоленный эпитет «визгливый и злой» на глазах приобрел графически ясные очертания (где, на какой картине именно так смеется шут в огромном колпаке с бубенчиками?). «Да, так когда я увидел эту твою прекрасную амазонку… — Кирилл хихикнул, и в Диминой голове отчетливо пронеслось „бежать, бежать прямо сейчас“, но почему-то выполнить это было немыслимо, и он продолжал сидеть, аккуратно держа в руках чашку с еще не остывшим чаем, а Кирилл, распаляясь все больше, выкрикивал с пьяным остервенением: — Знаешь, что выяснилось? Что ко всем радостям во мне спрятан еще и маэстро Сальери. Крупный такой, мускулистый, против которого я — ничто, тьфу, былинка». Кирилл наконец замолчал, крепко провел по лицу рукой, пытаясь снять возбуждение и расставить черты по местам, но попытка не удалась. «Удивительно, что тебе вздумалось превратить ее в Артемиду-Диану. — Один глаз был почти закрыт, другой горел лихорадочным зеленым блеском. — В Эльвире намешана куча всяких кровей, но больше всего она в самом деле похожа на бабку-гречанку. В старости та превратилась в жуткую ведьму, но, странным образом…» — «Извините, Кирилл Николаевич, мне пора». Не слушая и даже в самом деле не слыша Кирилла, Дима поспешно выскакивает на лестницу. Его трясет, зубы стучат. Что это? Неважно, он во всем разберется позднее. «Чего ты испугался? — кричит ему вслед Кирилл. — Боишься вопросов или ответов? Эй, нельзя быть слабонервным! Художники — это народ стального здоровья, а все их нервы — сплошной маскарад. Так что если решил податься в искусство, то закаляйся, иначе не сдюжишь, мокрое место от тебя останется!»

«Выкрикивал он мне какие-то угрозы или все померещилось?» — думает Дима, стоя на другой день у подъезда Эльвириного дома. Обычно здесь, вблизи ее окон, все посторонние мысли просто отсутствуют. Но вчерашний, дикий, не во сне ли приснившийся разговор зацепил и не отпускает. Что-то кончилось, что-то кончилось, неотвязно стучит в голове. И куда теперь мне, куда? «А ты догадайся!» — издеваясь, танцует перед глазами насмешник с бубенчиками. Звенят бубенчики, ветер промозглый, и зубы стучат, выбивая дурацкий мотивчик, и кости пляшут. Эльвира больна. Почему эти слова так пугают? Скорее всего, простуда, банальнейшая, осенняя. И все-таки. Почему бы не взять да и не подняться на ее третий этаж? Откуда это неотпускающее предчувствие беды? Надо бороться с ним, надо что-то делать.