Меня зовут Астрагаль - Альбертина Сарразен

– Берешь меня?

Куда – понятно само собой, я научилась не произносить вслух ничего лишнего. Тюрьма, полиция, срок – если поначалу словечки вроде этих срывались у меня при Жюльене хотя бы шепотом, они звенели, будто оплеухи в провалах тишины, так что вся палата – пациентки и их гости – настораживалась и возмущенно оборачивалась в мою сторону. Миг – и все взлетит на воздух: меня опознают, схватят, линчуют… Однако ничего страшного не происходило, мне просто показалось, никто не услышал, никто не шевельнулся. Никто, за исключением Жюльена: его-то зацепляло, по лицу пробегала судорога, скользила тень, эх, Анна, опять оплошала… Что мне делать, чтобы угодить Жюльену? Как увязать то, что я вижу, с тем, что знаю о нем? Я привязалась к вору – буквально: привязана за ногу, – и все в его жизни для меня ново и странно… Жюльен – взломщик? Ничего не попишешь: монеты за мое исцеление добыты в опасных ночных набегах. Если нет страховки, каждый день в клинике обходится что-нибудь около десяти тысяч, да еще плата Пьеру, разные покупки… В общем, золотая нога. И все-таки я не млею от благодарности, потому что знаю, что и сама сочла бы своим долгом сделать то же самое, если бы холодной весенней ночью фары моей машины высветили на дороге человека, которому нужно помочь вырваться на волю.

“Будь на твоем месте уродина или старуха, я бы все равно поступил так же…”

Знаю, милый, конечно. И это было бы куда благороднее. Но что делать, если меня угораздило в тебя влюбиться и если вдобавок такая же беда стряслась с тобой, неужели, по-твоему, надо ради надуманных дурацких принципов все испортить, от всего отказаться… Но это же чушь! Мы молоды, будем же по-братски нежны друг с другом и забудем, если хочешь, все, что было раньше.

– Эх, если бы не твой гипс, – стонал Жюльен.

Значит, решено: ты меня берешь.

И снова мы у Пьера, то есть у себя, в нашей комнате. Я сижу на полу, Жюльен – на краю кровати. Мы не прикасаемся друг к другу, Жюльен только перебирает кончиками пальцев мои волосы. Страшно жарко. Мы лениво перебрасываемся словами, ведем сначала легкий и приятный разговор – о книгах, о кругосветных путешествиях, не выходя из камеры; потом о вещах более тягостных – об одиноких скитаниях, тщетных поисках… Я отреклась от себя прежней, умерла; в ту ночь, под черными кронами, я умерла и начала счет новой жизни, от прошлого осталось только следственное дело… Фотографии, отпечатки пальцев – разве они живые? А это все, что уцелело, но… черт возьми, уцелело и никуда не исчезнет. А теперь еще это несчастное копыто…

– Пока я на костылях, я могу показываться где угодно. А потом можно будет приделать фальшивый, съемный гипс.

– Ага, а для пущей конспирации надо было бы, чтобы ногу тебе оттяпали, а мы бы вместо нее прицепили на кнопках чулок с тряпьем. Впрочем, чулок можно напялить и сейчас, прямо на гипс.

Я со скромной гордостью посмотрела на загипсованную ногу: она и правда недурна, гуашево-розовая, совсем новенькая, со свежим пластырем на железяках.

– Ну, уж во всяком случае, это лучше, чем было раньше.

От табака сохло во рту, но мы продолжали курить – просто по привычке. Вместо пепельницы Нини выдала нам плоскую стеклянную тарелочку из бара, и она быстро переполнилась.

– Постой, не стряхивай пепел на пол, а то завтра она опять будет нудить. Вот подходящая посудина.

Жюльен вытащил из-под умывальника биде на железных ножках. Туда мы и бросали пепел и окурки, все равно мы уже мылись, и теперь у нас уйма времени, жаркого, густого, стекающего по капле, по минуте, тихо, неспешно, под шелестящий шепот.

Запакованная нога тихо подживала, обещая стать во сто раз здоровее другой, с которой никогда так не возились. Я взяла у Нини вязальные спицы, я изводила по литру одеколона в неделю, таскала с кухни ножи – и всё для нее. Внутри, под гипсом, страшно зудело. Я засовывала туда нож и чесала, а потом заливала спереди и сзади “Шипр” или “Лаванду”. Пьер морщился: “Снова вы надушились!”

Разделавшись с завтраком, я обычно выбиралась на костылях наружу и устраивалась перед домом или за ним. Пьер уходил “ишачить”, Нини занималась хозяйством, а я скидывала пеньюар и ложилась голышом, с закрытыми глазами, на солнышке. Пот стекал на траву, гипс плавился, давил ногу – и тогда я ковыляла в домашнюю прачечную, залезала в бассейн для стирки и погружалась в него, держа загипсованную ногу на бортике. Хочешь не хочешь, а приходилось сидеть враскоряку и следить, чтобы ни одна капля не затекла внутрь: штыри входили прямо в кость, не дай бог, начнется заражение. Мыть пальцы тоже было нелегким делом: они ныли от малейшего прикосновения. Однажды утром я отодрала приклеенный вокруг штыря пластырь, заглянула под него и увидела металлический стержень, торчащий в багровой, шелушащейся, вздутой коже. Подергав, я расшатала штырь с одной стороны, с другой же она держалась как влитая. Каково будет ее вытаскивать, подумала я и чуть не разревелась. Когда же все это кончится!

Не только мне так не терпелось. Нетерпение выражали и все остальные: одни хотели, чтобы я поскорее начала ходить, другие – чтобы поскорее убралась восвояси, Пьер – тот был не прочь подбить меня на маленькую авантюру. Зачем, мол, дожидаться Жюльена?

– Ладно, сейчас вы должны быть недалеко от больницы – это ясно. Ну а потом? Что вы собираетесь делать?

Пьер задумчиво растягивал свою гармошку – взгляд на меня, взгляд в самоучитель, арпеджио, музыкальная фраза. Он сидел в одних шортах, с пояса свисала засаленная подтяжка. На мне тоже только шорты и лифчик – в такую жару позволительно.

– Как – что? Начну ходить, а там уж разберусь.

– Ага. Но пока что вы не ходите. Ладно… Жюльен, наверно, говорил вам, вы ведь знаете, что ради вас он рискует не на шутку. И все это обходится ему в копеечку…

– Не беспокойтесь, мы с Жюльеном сочтемся, это наши с ним проблемы.

Пьеру-то какое дело, нечего соваться, куда не просят!

– Ах, ваши проблемы! Вот как?

Пьер наяривал гаммы вовсю, пальцы его бегали по клавиатуре вверх и вниз – проворные, изящные, искусные пальцы, совсем не подходившие к студенистой, трясущейся от злости туше и перекошенной роже.

– Вы что, не видите, что ваш Жюльен не является уже десять дней? – взорвался он.

– У него работа!.. Да и незачем ему светиться и бывать здесь слишком часто, с его-то делами.

– Те-те-те!.. Гладко излагаете! Ну а что, если его накрыли и он вообще больше не вернется? Это вам не приходило в голову?

Ой, приходило, Пьер, еще как приходило! Я только об этом и думаю. Каждый час, каждый миг думаю о Жюльене, ночами не сплю – все прислушиваюсь, будто заклинаю темную силу, отгоняю грозящую ему беду. Береги себя, Жюльен!..

– Жюльен всегда в конце концов возвращается, – говорю я, пристально глядя на тлеющую сигарету.

– Ну да, помню, как-то мы ждали его к обеду, а он задержался на два года.