Ленин и Инесса Арманд. Любовь и революция - Лилия Гусейнова

Я подошел и обнял жену, понимая, что наше примирение состоялось.

– У нас все будет хорошо, я тебе обещаю! – тихо сказал я.

Мы помолчали, а потом Наденька вдруг сказала:

– А помнишь, когда вас водили на прогулку, из одного окна коридора на минутку был виден кусок тротуара Шпалерной. Вот ты и придумал, чтобы – я – в определенный час пришла и встала на этот кусочек тротуара, тогда ты меня увидишь. И я несколько дней ходила и простаивала подолгу на этом кусочке.

– Конечно, помню, – улыбнулся я и обнял жену. А она склонила голову мне на плечо и так мы и просидели до утра, вспоминая, все что было. И я чувствовал себя самым счастливым.

Но после всех этих ссор я чувствовал себя истощенным. Все это мешало мне работать, и я понял, что мне нужно принять решение. Я сказал о Инессе, что мы расстаемся. Подсознательно я знал, что между ней и Надей я всегда выберу Надю – просто тянул время. А сейчас эти отношения стали тяготить меня. Они мешали мне сосредоточиться на главном – на революции. А ни одна женщина не могла мне помешать в этом ни прямо, ни косвенно.

Инесса восприняла наше расставание спокойно, даже сухо, но потом в декабре написала мне письмо о ее поездке в Париж, когда мы с Надей уже переехали оттуда:

«Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитями связана с мыслью о тебе… Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты «провел» расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя».

Да, я не смог не написать ей первым. Я чувствовал, что расстались мы скверно. И что я скучаю по этой женщине.

И после «расставания» Инесса продолжала занимать мои мысли, меня беспокоило чувство вины перед ней.

«If possible, do not be angry against me, – писал я ей – I have caused you a great pain, I know it…» («Если возможно, не сердись на меня. Я причинил тебе много боли, я знаю это…»). «Никогда, никогда я не писал, что я ценю только трех женщин. Никогда! Я писал, что самая моя безграничная дружба и абсолютное уважение посвящены только 2–3 женщинам».

И много еще подобных писем писал я ей. Это совершенно не похоже было на меня, будто моей рукой чертил буквы юный мальчишка!

«Вы пишете, что у Вас даже руки и ноги пухнут от холоду. Это ужасно. У Вас ведь и без того руки всегда были зябки. Зачем же еще доводить до этого?».

«Дорогой друг! Последние Ваши письма были так полны грусти и такие печальные думы вызывали во мне и так будили бешеные угрызения совести, что я никак не могу прийти в себя».

И даже несмотря на такое некрасивое с моей стороны «расставание» Инесса обращалась ко мне нежно, как к возлюбленному: «Дорогой…». В конце письма писала: «Крепко тебя целую. Твоя Инесса». Я же в ответных письмах обращался к ней также сердечно, но старался скрыть свои чувства и подчеркнуть дружеские наши отношения: «Дорогой друг!» – а завершая послание: «Крепко, крепко жму руку. Твой В. У.». Но не всегда мне удавалось выдержать этот товарищеский тон. «Oh, I would like to kiss you thousand times…» («О, мне хотелось бы поцеловать тебя тысячу раз…») – писал я Инессе.

И я не выдержал и написал, чтобы она возвращалась… Тут же пошел и сказал обо всем Наде. Она только вздохнула и сказала:

– Не наигрался еще…

А Инесса приехала уже через пару недель и Надя ей даже обрадовалась. Наверное, она видела, как я весь извелся. Крупская все-таки – великая женщина. Ради меня и победы революции она была готова на все. И если мне суждено было влюбиться в Инессу Арманд, и это могло помочь делу революции, Надежда готова была подняться выше обывательских представлений о любви, супружеской верности и собственной женской гордости. Все было подчинено великой идее и ее безграничному пониманию меня.

И вот мы снова были втроем. И, кажется, каждый из нас был счастлив по-своему.

Александра, возможно, и хотела стать правой рукой Владимира. Но ей не хватило такта и упорства. Поэтому я быстро утвердилась в роли соратницы Ленины. Но я понимала и разделяла взгляды Александры на феминизм и свободную любовь.

Она, так же как и я, рано поняла, что брак – не есть основное и часто даже не истинное счастье. У нее все началось в 1891 году в Тифлисе, где Шура познакомилась с Владимиром Коллонтаем. Они продолжали встречаться в Петербурге – Коллонтай приехал учиться в Военно-инженерную академию. Два года спустя, несмотря на отчаянное сопротивление своей семьи, она стала его женой. Она говорила что: «среди беззаботной молодежи, окружавшей меня, Владимир выделялся не только выдумкой на веселые шутки и умением лихо танцевать мазурку. Я могла говорить с ним о самом важном для меня: как надо жить, что сделать, чтобы русский народ получил свободу. Вопросы эти волновали меня, я искала путь своей жизни. Кончилось тем, что я страстно влюбилась в него».

Спустя год после свадьбы Александра Коллонтай родила сына. Но через 5 лет она развелась с мужем.

Она говорила, что ее недовольство браком началось очень рано. Она бунтовала против «тирана» – так называла она своего мужа. Хотя вроде, по ее признанию, она любила своего красивого мужа и говорила всем, что страшно счастлива. Но, как выяснилось, ей казалось, что это «счастье» как-то связало ее. А она хотела быть свободной. Маленькие хозяйственные и домашние заботы заполняли весь день, и она не могла больше писать повести и романы, как делала это, когда жила у родителей. Но хозяйство ее совсем не интересовало, а за сыном могла очень хорошо ухаживать няня Анна Петровна. Как только ее маленький сын засыпал, она целовала его мокрый от пота лобик, плотнее закутывала в одеяльце и шла в соседнюю комнату, чтобы снова взяться за книгу Ленина. Это тоже объединило нас, у нас была общая любовь и общий идеал – Владимир Ильич.

Роковую роль в судьбе Александры Коллонтай сыграла одна из большевичек, которая убедила подругу, что семья – тюрьма и, только вырвавшись из этой темницы, можно заняться настоящим делом. Революционным. Постепенно Коллонтай пришла к выводу, что любовь к сыну – простой эгоизм, а любовь к мужу – ненужная роскошь. Она сказала мне, что они разошлись не потому, что разлюбили друг друга. А потому, что ее увлекала волна нараставших в России революционных событий.

В тот год, когда мы с ней познакомились, мы обе были, что называется, на одной волне.

В период начавшегося в 1910–1911 гг. в России охлаждения к проблемам пола появилось в Германии психосоциологическое исследование сексуального кризиса Греты Мейзель-Хесс. И оно увлекло нас как ничто другое.

Свежестью веет от книги, исканием правды проникнуто яркое, темпераментное изложение, в котором преломляется трепетная, много пережившая, богатая женская душа. Мысли Мейзель-Хесс не новы – не новы в том смысле, что они реют в воздухе, что ими пропитана вся наша моральная атмосфера.