О БОРИСЕ ПАСТЕРНАКЕ. Воспоминания и мысли - Николай Николаевич Вильмонт

впрочем, и я, любил развлекаться незатейливой работой по дому.

То, что я услышал, едва Пастернак ушел в кухню, было по меньшей мере нерасчетливо. Ни с того ни с сего Евгения Владимировна мне поведала, что их поженил ее брат (в дальнейшем называемый Сеней).

— Сеня, он самый умный в нашей семье, прямо сказал Боре, чтобы он на мне женился. Не моргнув глазом я выдержал и это, но она разговорилась…

Тут вошел с бурлящим самоваром Борис Леонидович.

— Ну как? — спросил он и тут же перевел петроградскую тему на новые рельсы. Он заговорил об их посещении Эрмитажа, не заботясь об обычной для него яркости формулировок. Запомнилась только одна фраза: — Рембрандт? Это тьма египетская, сквозь которую проступают образы и людские положения потрясающей психологической точности, будто он уже читал Достоевского и Фрейда.

Я ушел непривычно рано с тяжелым чувством. В какое смешное положение она его ставила! «Господи, даруй зрети мне прегрешения моя и не осуждать брата моего» (то есть, в данном случае, сестру мою)! — вспомнил я слова из молитвы, сложенной св. Ефремом Сириным.

Пять дней я не был на Волхонке. Видался только с {-63-} моей будущей женой Ниной Павловной, с сестрой Ириной и с Александром Леонидовичем. Всем им, кривя душой, говорил, что Евгения Владимировна «очень милая» — из уважения к избраннице дорогого мне человека. До конца их брака (да и позже, когда это уже не имело никакой цены) я держался с ней преувеличенно учтивого тона. Никогда насчет нее не судачил, хотя и видел ее насквозь с возраставшей прозорливостью.

Да поверит мне читатель, я всеми силами старался в ней отыскать скрытые достоинства, прежде чем вынести окончательный приговор. И кое в чем даже преуспел. Мне нравилось, когда она молча лежала на тахте с открытой книгой и, не глядя в нее, чему-то про себя улыбалась. Тут я неизменно вспоминал строфу Мюссе:

Elle est morte Elle n’a pas vécu.

Elle faisait semblant de vivre;

De ses mains est tomblé le livre,

Dans lequel elle n’avait rien lu [17] .

Но, к сожалению, она не всегда молчала…

Пять дней я не видел Бориса Леонидовича. И вот я шел на урок к моему ученику, несимпатичному мне балбесу, сыну нэпмана.

Вдруг я заметил на площадке трамвая, с предельной скоростью мчавшегося вдоль Покровского бульвара, его . Борис Леонидович стоял, держась за алюминиевые прутья, предохранявшие оконное стекло от возможного напора публики, и неотрывно всматривался внутрь вагона. Я безрассудно прыгнул на подножку. {-64-}

— Здравствуйте, Борис Леонидович!

Он вздрогнул, и не только от неожиданности, а как пойманный с поличным.

— Коля! Вот хорошо-то! Вы едете к нам?

— Нет, до ближайшей остановки. Там дом моего ученика.

— Так чего ж было прыгать? — И, помявшись, добавил: — Как это странно! Вот ты женат и как будто связан уже навеки, а встречи с «прекрасными незнакомками» все продолжают тебя волновать.

В вагоне сидела женщина и впрямь красоты замечательной, со строгим и скорбным выражением лица; такие лица еще нередко встречались тогда в арбатских переулках.

Я промолчал, но про себя подумал, что его брак с Евгенией Владимировной не будет прочен. Я ошибся только в сроках, не учтя его доброты, терпения и… бытового консерватизма. Их совместная жизнь продолжалась еще семь лет. Но она носила все тот же характер. Позднее у них установился даже какой-то особый обряд: негодующая Евгения Владимировна уезжала в Петроград (или, позднее, в Ленинград) «пожить у мамы»; потом начинались переговоры по междугородной телефонной сети, и Борис Леонидович выезжал в Бологое, где супруги благополучно воссоединялись и с наигранно-веселыми и примиренными лицами опять водворялись на Волхонке для очередного lune de miel [18], иногда обрывавшегося на четвертом дне.

Восстает мой тихий ад

В стройности первоначальной, —

как сказано в одном написанном еще в России стихотворении Владислава Ходасевича.

— Вот опять еду в Бологое, Коля, — сказал мне как-то Борис Леонидович, морщась, с тоскою в глазах и в {-65-} голосе. Ни до, ни после того он уже не говорил об этой ни к чему не приводившей повинности.

— Скачете, как Людовик Баварский?

— Странно, я сам об этом подумал, — откликнулся он к моему испугу и тайной удовлетворенности.

Не так уж «странно» это было. Мы оба читали, и не одну, биографию Рихарда Вагнера, а там отводилось немало места истории взаимоотношений композитора с «его баварским величеством». Почти в каждой из них автор говорил о том, что Людовик II в лунные ночи скакал на борзом коне к своей нареченной невесте. Но брак короля (с одной из принцесс младшей, герцогской, линии Баварского дома) так и не состоялся из-за полной неспособности Людовика «познать женщину». И луна, и конь, и романтические объятия обрученных были только оперной мизансценой — сентиментальнейшим «О, Du mein Augenstern!» [19] , быть может, с горькой примесью трагической надежды на преодолимость врожденного изъяна. Такими же гала-представлениями, в основе которых лежала совсем другая подоплека, мне представлялись и эти рыцарственные выезды навстречу жене в Бологое.

— Да, я и сам об этом подумал, — повторил он. — Вы опять догадались!.. Но я вас умоляю, Коля, никогда не распространять своей прозорливости на эту зону. Она — запретная.

Это «умоляю» меня потрясло. Здесь было бы доста точно и просьбы, если уж не прямого запрета. То был единственный случай, когда я позволил себе нескромно коснуться его отношений с Евгенией Владимировной. Но эта нескромность не оказалась бы таковою, если б не давняя налаженность нашего взаимопонимания… За одно я должен быть благодарен Евгении Владимировне: она терпела меня охотно, и моя дружба с {-66-} Борисом Пастернаком от нее не понесла никакого ущерба. Напротив, я был ему, видимо, еще очень нужен — отчасти именно из-за отсутствия должной духовной близости между супругами [20].

Время шло, как всегда, неудержимо. Новый, 1922 год был давно позади. Мы чокнулись бокалами в положенный час. Я да он, больше никто. У Бориса Леонидовича болели зубы, намечался флюс, и он, естественно, не хотел в таком виде показываться знакомым или звать гостей к себе на Волхонку. Евгения Владимировна куда-то отправилась встречать Новый год с художником Владимиром Лебедевым, с его тогдашней женой, скульптором Сарой Дмитриевной Лебедевой, и красавцем Колей Кулябкой, блестящим молодым карьеристом, членом