Мы вращаем Землю! Остановившие Зло - Владимир Контровский

Однако умения виртуозно ругаться матом было явно недостаточно для победы — для этого нужны были другие таланты. А талантов этих отчаянно не хватало — дорого стоили армии «чистки» конца тридцатых. Об этом говорили в военной среде — изредка, с оглядкой и вполголоса, но говорили: комбаты, поспешно продвинутые в комдивы, не справлялись со своими обязанностями, и их неумение оплачивалось русской кровью. И прошло немало времени, прежде чем война провела свой жестокий естественный отбор, безжалостно отсеяв непригодных.

Но даже опытные боевые командиры, проверенные войной, не кланявшиеся пулям и спокойно смотревшие на прущие на них бронированные стада немецких танков, не могли избавиться от страха попасть под скорую расправу, когда никто не будет слушать никаких оправданий. Страх перед начальством давил на всех, сверху донизу, и генералы, которым было что терять, испытывали больший страх, чем командиры взводов, поднимавшие своих солдат в атаку. И потому поступок Катукова, не побоявшегося возразить самому Сталину, в глазах солдат и офицеров стоил нескольких выигранных сражений.

Третий механизированный корпус шел по болотам — Ставка замыслила провести на Калининском фронте наступательную операцию, чтобы сковать резервы вермахта и не дать немцам перебросить их под Сталинград.

* * *

Вторая военная зима была не такой суровой, как предыдущая, но голод давал о себе знать. Фронтовой пайки не хватало, и солдаты изыскивали «подножный корм». Вокруг было множество рек, а в полутора километрах от места расположения артдивизиона протекала матушка-Волга, в которой водилась рыба. Удочек и сетей у батарейцев не имелось, зато были гранаты, причем в изобилии. И солдаты вовсю браконьерствовали — глушили рыбу для пополнения своего скудного рациона. И ждали приказа о наступлении.

В конце ноября ожиданию пришел конец — наступление началось.

Батарея старшего лейтенанта Дементьева сразу втянулась в затяжные бои, то и дело меняя огневые позиции и перенося наблюдательные пункты. Следуя за наступавшими танкистами 43-й бригады, батарейцы вышли к селу Богородицкое. Здесь только что кончился бой, и танкисты, оттеснив немцев к реке Лучеса, штурмовали следующую деревеньку. Павел, оглядевшись, решил устроить НП на лесной опушке, откуда хорошо просматривались все окрестности. К его немалому удивлению, опушка оказалась уже занятой: там стояла батарея наших 122-миллиметровых гаубиц, стволы которых почему-то были развернуты в нашу сторону. Возле орудий горками лежали снаряды, пушки были в полной исправности, однако ни единой живой души не наблюдалось — ни вблизи, ни вдали. Загадка разрешилась, когда один из бойцов нашел на позиции неизвестной батареи ворох бумаг, исписанных угловатым готическим шрифтом, и принес их комбату.

— Ящик там валяется разбитый, — пояснил он. — Я, значит, заглянул — а внутри него эти бумажки нерусские. Это что получается, мы наши орудия у немцев назад отбили? Ну, дела…

Павел удивился, но не слишком. Обе стороны — как немцы, так и русские, — широко использовали трофейное оружие и технику, от автоматов до танков. Дементьев знал, что целые наши артиллерийские полки вооружались трофейными немецкими пушками. Такая часть приезжала на участок, где было много трофейных боеприпасов, выстреливала их по немцам и переезжала на другой участок. В седьмой дивизии «РС» было несколько батарей, сформированных на базе трофейных немецких шестиствольных минометов. Наши солдаты называли их «шакалами», «скрипунами» или «ишаками» за издаваемые ими при стрельбе скрипучие звуки, похожие на крик осла. А в сорок четвертом у прославленного комбрига подполковника Бурды, который сейчас командовал в корпусе Катукова танковым полком, в бригаде имелась целая рота трофейных немецких «пантер», и они успешно воевали против своих «собратьев».

Так что ларчик открывался просто: эти орудия были захвачены немцами давно, возможно, еще в начале войны, и с тех пор служили вермахту. Стремительная атака наших танков вынудила немцев бросить «изменниц» и дать драпа, а гаубицы обрели прежних хозяев.

— Ну, шалавы, больше не блудите, — сказал кто-то из батарейцев и погрозил пальцем отбитым у врага гаубицам. — А то смотрите у меня!

Бои продолжались. На следующий день у села Пустошка Дементьев, намеревавшийся устроить на берегу реки наблюдательный пункт, попал под обстрел тех самых «ишаков». Обстрел был сильнейшим — головы не поднять. Осколки мин рубили воздух, и группа Павла — он сам, несколько разведчиков, ординарец и радист Сиськов — распласталась на холодной земле, завидуя кротам, умеющим проворно в нее зарываться. А когда «ишаки» отревели, и бойцы стали приводить себя в порядок, выяснилось, что сержант Сиськов исчез — бесследно. Сначала предположили, что бедолагу разметало прямым попаданием мины — бывали такие случаи, — но вскоре пропажа обнаружилась: радист со всех ног бежал в тыл, даже не сняв с плеч рацию, и, судя по скорости его бега, он был не только жив-здоров, но и цел-невредим.

Павлу пришлось попотеть, прежде чем он нагнал беглеца — на крики «Стой!» радист не реагировал. И откуда только силы взялись у немолодого уже солдата…

Догнав Сиськова, комбат повалил его на землю. Радист вырывался, пытался бежать дальше, и разум в его остановившихся глазах отсутствовал начисто. Дементьеву пришлось успокоить его сильным ударом в челюсть, а потом приводить очумевшего бойца в чувство пощечинами. Сержант затих, встал на ноги, и взгляд его приобрел более-менее осмысленное выражение. А старший лейтенант вытащил пистолет и пригрозил:

— Если снова побежишь, пристрелю. Так и знай.

Сиськов упал на колени и разрыдался — громко, с надрывом и с какими-то воющими всхлипываниями. В нем как будто что-то надломилось: беспощадное осознание того, что он, человек из плоти и крови, может вдруг перестать быть, и все вокруг — весь этот мир со всеми его цветами, звуками и запахами — исчезнет для него навсегда, смяло и раздавило сержанта. Павел присел на корточки рядом с радистом, по возрасту годившимся ему в отцы, положил ему руку на плечо и сказал негромко:

— Ты думаешь, я не боюсь? — Он вспомнил змею пулеметной очереди, подползавшую к нему на кровавой поляне в лесу подо Мгой, и свой тогдашний страх, сковавший все тело. — Я тоже боюсь, Сиськов. Все боятся, а что делать? Война, Сиськов, война… Если не мы с тобой воевать будем, то кто? Один побежит, другой, и тогда все пропало. Держись, сержант. Возьми себя в руки — все будет хорошо. Пойдем, Сиськов…

Радист поднялся, помотал головой, словно отгоняя назойливых мух, и, ссутулившись, побрел обратно — туда, откуда он только что бежал сломя голову. Павел шел рядом, смотрел на Сиськова, на его пожухлое лицо, поросшее седой щетиной, и думал, как ему поступить.

На памяти старшего лейтенанта это был второй случай бегства с поля боя — еще в самом первом его бою с немецкими танками побежал лейтенант Речков, разжалованный за это в рядовые и переведенный в телефонисты. Законы войны суровы — комбат имел полное право со спокойной совестью отправить струсившего бойца в штрафбат, и дело с концом. И жесткой властности у Дементьева хватало: он уже списал рядовым в пехоту санинструктора Халилова, отказавшегося выносить раненых, — мол, подождать надо, стреляют шибко. Павел отправил его в батальон под охраной автоматчиков, приказав им пристрелить Халилова, если тот по дороге вздумает бежать. Но комбат видел разницу между Халиловым и Сиськовым: первый уклонялся от выполнения долга и при этом выискивал себе оправдание, а второй просто не выдержал и теперь, похоже, переживал.