Тень ветра - Карлос Руис Сафон

Я улыбнулся, вспомнив ту первую ночь, когда я запоем читалроман. Захлопнув книгу, я хотел уже постучать в третий и последний раз, нопрежде чем пальцы мои легли на головку молотка, двери приоткрылись ровнонастолько, чтобы предъявить мне профиль хранителя, держащего масляную лампу.

— Доброй ночи, — проговорил я. — Вы — Исаак,верно?

Хранитель, не моргая, изучал меня. В свете лампы егоугловатые черты казались янтарно-алыми, и я отметил его очевидное сходство счертом на дверном молотке.

— Вы Семпере-сын, — сонным голосом пробормотал он.

— У вас превосходная память.

— А у вас отвратительная манера являться в самоенеподходящее время. Вы в курсе, который час?

Его цепкий взгляд уже различил книгу у меня под пиджаком.Исаак вопросительно качнул головой. Я достал книгу и показал ему.

— Каракс, — сказал он. — В этом городе едвали десяток человек знает, кто это, а книги его читали и того меньше.

— Один из этого десятка надумал сжечь книгу. И я незнаю лучшего места, чем это, чтобы ее спрятать.

— Тут кладбище, а не банковский сейф.

— Вот именно. Книгу надо похоронить, причем там, где ееникто не найдет.

Исаак осторожным взглядом окинул переулок. Затем чуть ширеприоткрыл дверь и сделал мне знак войти. В огромной темной передней пахлосыростью и горелым воском. Откуда-то из глубины доносился звук нескончаемойкапели. Исаак протянул мне лампу, чтобы я подержал ее, пока он извлекал изсвоих одежд связку ключей таких размеров, что ей мог бы позавидовать любойтюремщик. Не знаю, каким чудом он сразу нашел нужный ключ и вставил его в замок,закрытый стеклянным каркасом, передачами и зубчатыми колесиками напоминавшийсошедшую с заводского конвейера музыкальную шкатулку. Одним поворотом кистируки Исаак привел механизм в движение, он заскрипел; я увидел рычаги икулачковые сочленения, скользящие в восхитительном техническом танце, затемметаллические стержни выдвинулись во все стороны, как звездные лучи, и вошли вотверстия в стенах по периметру входной двери, накрепко замкнув ее.

— Куда там Испанскому банку… — пробормотал я,пораженный увиденным. — Похоже на что-то из Жюля Верна.

— Из Кафки, — поправил меня Исаак, забрав лампу инаправляясь в темные недра дворца. — В тот день, когда вы наконец поймете,что книжное дело — это нечто вроде сообщества отверженных, и захотите узнать,как ограбить банк или создать его, что по сути одно и то же, приходите ко мне,и я вам кое-что объясню насчет замков.

Я следовал за ним по коридорам, узнавая путь благодаряфрескам с ангелами и химерами. Исаак высоко держал лампу, бросавшую дрожащийкруг красноватого призрачного света. Он неспешно ковылял впереди, и егопотрепанная фланелевая накидка походила на погребальную мантию. Мне пришло вголову, что этот персонаж, являвший собой нечто среднее между Хароном иалександрийским библиотекарем, словно сошел со страниц романа Хулиана Каракса.

— Вам что-нибудь известно о Караксе? — спросил я.Исаак остановился в конце галереи и взглянул на меня равнодушно:

— Немногое. Только то, что мне рассказывали.

— Кто?

— Тот, кто хорошо его знал или думал, что знает.

У меня дрогнуло сердце.

— Когда это было?

— О, я тогда еще причесывался. А вы, наверное, писали впеленки и, как мне кажется, с тех пор не особенно повзрослели. Послушайте, чтоэто с вами, вы весь дрожите? — вдруг спросил он.

— Промок насквозь, и потом здесь холодно…

— В следующий раз предупредите, я включу центральноеотопление и устрою вам теплую встречу, цыпленок вы мой неоперившийся. Ну, идитеза мной. Здесь, в моем кабинете, есть обогреватель и кое-какая одежонка,которую можно накинуть, пока ваша просохнет. Да и меркурохром с перекисьюводорода вам не помешают, а то физиономия у вас такая, будто вы только что изучастка на Виа Лаетана.[18]

— Ну что вы, не беспокойтесь!

— А я и не беспокоюсь. И вообще стараюсь ради себя, неради вас. За этой дверью правила диктую я, и одно из правил таково:единственные покойники на этом кладбище — книги. Вдруг вы подхватите тутпневмонию и мне придется вызывать труповозку? С книгой вашей мы разберемсяпозже. За тридцать восемь лет ни разу не видел, чтобы хоть одна сбежала.

— Вы не представляете, как я вам благодарен…

— Бросьте эти ритуальные танцы. Если я вас впустил, тотолько из уважения к вашему отцу, а не то оставил бы мерзнуть на улице. Окажителюбезность, следуйте за мной, и если будете хорошо себя вести, так и быть,расскажу вам, что мне известно о вашем приятеле Хулиане Караксе.

Краем глаза, когда он полагал, что я не могу его видеть, язаметил на лице Исаака глумливую ухмылку. Он явно наслаждался своей рольюзлобного цербера. Я тоже улыбнулся про себя. У меня не осталось сомнений, чьеименно лицо изображено на дверном молотке.

Исаак накинул мне на плечи пару легких одеял и дал чашку скаким-то зельем, пахнувшим горячим шоколадом и вишневой наливкой.

— Вы собирались рассказать о Караксе.

— Да рассказывать-то почти нечего. Первым, от кого яуслышал о Караксе, был Тони Кабестань, издатель. Это было двадцать лет назад,до того, как его издательство закрылось. Так вот Кабестань, бывало,возвратившись из очередной поездки в Лондон, Париж или Вену, заглядывал ко мнесюда поболтать, Мы оба овдовели, и он все сетовал, что каждый из нас женат накнигах, я — на старых, а он — на конторских. Да, это была настоящая дружба.Однажды он рассказал мне, что почти задаром приобрел права на все испаноязычныеиздания некого Хулиана Каракса, барселонца, живущего в Париже. Случилось это толи в 1928-м, то ли в 1929-м. Кажется, Каракс по ночам работал пианистом в захудаломборделе на Пляс Пигаль, а днем писал романы в нищенской мансарде в районеСен-Жермен. Париж — единственный город на свете, где муки голода до сих порвозводят в ранг искусства. Каракс опубликовал пару романов во Франции, ноуспеха, увы, они не снискали. В Париже за Каракса и сантима бы не дали, ноКабестань был охоч до дешевизны.

— Так Каракс писал на испанском или на французском?

— Кто его знает? Возможно, на том и на другом. Его матьбыла француженка, учительница музыки, кажется, и сам он жил в Париже то ли сдевятнадцати, то ли с двадцати лет. Кабестань говорил, что получал от Караксaрукописи на испанском. А был ли это оригинал или перевод — какая разница?Любимым языком Кабестаня был язык песет, остальное его нисколько не волновало.Он надеялся, если повезет, продать несколько тысяч экземпляров Каракса наиспанском рынке.