Искатели необычайных автографов - Владимир Артурович Левшин

признания его труду. То главное, что он рожден был совершить, — неэвклидова геометрия — по-прежнему осмеивается невежественными писаками или же обходится молчанием из уважения к другим ученым заслугам автора.

Как ни странно, самые искренние, самые прочувствованные слова о геометрии Лобачевского принадлежат Яношу Бояи. Но здесь третье действие кончается, и начинается ЭПИЛОГ.

Через несколько лет Янош тоже узнает о «Геометрических исследованиях» Лобачевского и добывает эту книгу. Обнаружив там собственные мысли, он оглушен. Горячий и неуравновешенный от природы, Янош не сразу разбирается в происшедшем. В душе его кипят противоречивые чувства, и он лихорадочно изливает их на обороте подвернувшихся под руку деловых бумаг.

Вначале совпадение кажется ему невероятным. У него возникает недоброе подозрение: Лобачевский читал изданную в 1832 году работу Бояи, заимствовал его идею и разработал самостоятельно… Но в предисловии к «Геометрическим исследованиям» сказано, что первое сочинение Лобачевского по этому вопросу издано в 1820 году! И в полубольном уже воображении Яноша возникает новая версия: быть может, это Гаусс, раздосадованный тем, что его опередили, издал свой труд под фамилией Лобачевского?

По этим странным, болезненным выдумкам можно судить об ужасном душевном состоянии Бояи. К счастью, острота его переживаний постепенно сглаживается. Сомнения, разочарования, обиды отходят в сторону и уже не мешают ему оценить работу соперника по достоинству. В своих записках Янош просит у него прощения за необоснованное обвинение и желает счастья стране, породившей такой талант.

Ни Лобачевский, ни его современники так и не прочтут этих записок: они будут найдены много позже. Но перед самим собой Янош с честью выдержал посланное ему испытание. Не озлобился. Не утратил природного благородства. Мужественно признал подвиг человека, ставшего невольной причиной его страданий.

Мате задернул обеими руками половинки воображаемого занавеса. Всё! Пьеса окончена.

Некоторое время путники молчали — им было о чем поразмыслить!

— Твой рассказ и в самом деле сложней предыдущего, — вымолвил наконец незнакомец.

— Отчего же?

— Оттого, что, как ни трудно понять неэвклидову геометрию, постичь поведение Гаусса еще труднее.

— А вы что скажете, Фило?

— По-моему, пьеса оправдывает свое название. Проблема пятого постулата и в самом деле стала пробным камнем, на котором проявились не только математические способности, но и человеческие качества героев.

— С тобой нельзя не согласиться, — заметил незнакомец, — но, мне кажется, пьеса эта — пробный камень и для зрителей. Ознакомясь с ней, каждый глубже заглянет в себя и попробует угадать, как поступит в подобных обстоятельствах он сам: как Гаусс? Или как Лобачевский и Бояи? А теперь, друзья мои, благодарю за интересную беседу, ибо мы у цели.

В шапке-невидимке

Только здесь филоматики заметили, что очутились на людной площади, над которой висит музыкальный звон множества постукивающих о металл молоточков.

— О, да мы попали к знаменитым исфаханским чеканщикам, — обрадовался Фило. — Поглядите, Мате, какие дивные медные кувшины! А этот поднос разве не прелесть? А серебряные подвески… Нет, вы посмотрите, что за работа! Неужели вам не хочется купить их?

— Еще бы! — саркастически хмыкнул Мате. — Воображаю, как я буду в них хорош… Взгляните лучше сюда. — Он указал на длинное здание. — Уж не здесь ли живут наши Хайямы?

Незнакомец, однако, объявил, что перед ними дворец султана Махмуда (да укрепит аллах его младенческий разум!) и матери его, правительницы Туркан-хатун (да сохранят небеса ее красоту и да смягчат они ее сердце!).

— А Хайямы? — заволновался Фило.

Незнакомец взглянул на него строго, даже надменно: все в свой срок. А пока не соблаговолят ли они войти в султанские покои?

Услыхав это предложение, Мате счел долгом перейти на парадную форму одежды и полез в рюкзак за логарифмической линейкой. Но Фило растерянно уставился на свои голые коленки. Идти во дворец в таком виде? А ну как их заметят да выставят?

Глаза незнакомца озорно сверкнули, он снова заговорил стихами:

О нет, недальновиден сброд придворный!

Чины, подачки ловит он проворно,

Но где ему потомков разглядеть?

Ведь к новому он слеп и глух упорно.

Входите и не бойтесь, — добавил он, не двигаясь, однако, с места.

— А ты? — удивился Мате. — Разве ты не войдешь с нами?

— Ступайте, — повторил незнакомец. — Я приду немного позже.

В это время к дворцовым воротам, по обе стороны которых застыли свирепые воины, подошел, прихрамывая, иссохший, оборванный старик, и тотчас скрестились перед ним копья с фигурными наконечниками. Старик начал что-то горячо и сбивчиво объяснять, порываясь нырнуть под скрещенные древки. Тогда один из часовых сгреб его за во́рот и отшвырнул.

Приятели возмущенно переглянулись. С минуту стояли они в растерянности, потом опасливо приблизились к воротам, ожидая, что угрюмые стражи преградят им дорогу. Но те и не шелохнулись…

И вот они во дворце. Журчат окутанные водяной пылью фонтаны. Благоухают невиданные цветы. Гортанно кричат сказочной красоты птицы…

Миновав вереницу великолепных покоев, Фило и Мате очутились в большом многолюдном зале, сплошь облицованном золотистой глазурью.

— Блеску-то! — сказал Мате, беспомощно жмурясь. — Почти ничего не вижу…

— Это что! Куда удивительнее, что никто здесь не замечает нас. Похоже, для здешней публики мы и впрямь незримы.

— Тем лучше. — Мате достал из кармана противосолнечные очки. — Сейчас надену вот это и займусь наблюдениями… Совсем другое дело! Теперь мне все видно. Зато не слышно. Здесь все шепчутся, как заговорщики.

— Не беда. Раз мы невидимки, нас никто опасаться не станет.

В ту же минуту рядом послышались приветствия: важный белобородый старик обменивался поклонами с другим, помоложе.

— Ба, милейший Мустафа! Тебя ли я вижу? Давно же ты не был в Исфахане…

— Дела, досточтимый Гусейн! Только с дороги. Что нового?

— Новость у нас только одна, — сказал первый, сильно понизив голос, — везир Тадж аль-Мульк.

— Ну, это новость не новая, — отвечал второй со скрытой издевкой.

— Скажи лучше, новость, которая не успеет состариться, — возразил первый, почти не разжимая губ.

— Как! Ты хочешь сказать, что Тадж успел прогневить свою повелительницу? Но чем?

— Только тем, что знает о ней слишком много. Смерть Малик-шаха темна. И многие считают, что это дело Туркан. В государстве смута, междоусобица…

— Понимаю, — прошелестел второй, — надо укрепить свою