Элианна, подарок Бога - Эдуард Тополь

— А как нас будут кормить в твоем ресторане? — спросил я у Марика. — По-нашему или по-вашему?

— Идите! — сказал он. — Там уже все готово.

Мы вышли из магазина «Интернэшнл фуд» и по шумному Брайтон-Бич-авеню пешком прошли полтора квартала до ресторана «Националь». По дороге Элианна ошарашенно озиралась по сторонам, читая бесчисленные русские вывески: «РЕСТОРАН “САДКО”», «АПТЕКА», «МАГАЗИН “ЗОЛОТОЙ КЛЮЧИК”», «РЕСТОРАН “БАКУ”», «СОВЕТСКАЯ ХИНКАЛЬНАЯ», «КНИЖНЫЙ МАГАЗИН “ЧЕРНОЕ МОРЕ”», «МЕБЕЛЬ», «СВЕЖАЯ РЫБА», «КАФЕ “БЕЛАЯ АКАЦИЯ”». Витрины пестрели русскими объявлениями: «СЕЙЛ» и «СКИДКА — 70 %!!!». Вдоль тротуара тянулись лотки с надписями: «ЧЕБУРЕКИ», «ЖАРЕНЫЕ КАШТАНЫ» и «МОРОЖЕНОЕ АЙС КРИМ». Стоявшие за этими лотками пенсионеры и пенсионерки кричали громко, как, наверное, в двадцатые годы кричали на Привозе:

— Гарячи чебуреки!.. Жарены каштаны!.. Мороженое Айс-крим!..

А выставленный из магазина «ВСЕ ДЛЯ ДОМА» динамик гремел голосом Владимира Высоцкого: «Протопи! Протопи ты мне баньку по-белому! Я от белого света отвык…»

В витрине этого магазина висел плакат: «ФИНСКИЕ САУНЫ — СКИДКА 50 %!»

— Where I am? — изумлялась Эли. — In Russia? (Где я? В России?)

— В бывшейРоссии, — сказал я. — Сегодня там нет ни рыбы, ни мяса.

Еще через десять минут мы с Элианной сидели совершенно одни в огромном, роскошном, с видом на море, но закрытом еще для публики ресторане «Националь», принадлежащем Марику «Грому», и два расторопных официанта во фраках, белых манишках и бабочках обслуживали нас так, как даже в Монако обслуживают, наверное, только королевских персон. А кормили, конечно, еще лучше — с шампанским и черной икрой.

За окном, внизу, на улице, было многолюдно, несмотря на будний день. Шумные и небрежно одетые мужчины, матерком перекликающиеся друг с другом через мостовую, молодые, но налитые жирком телки с торпедными сиськами, голыми животами и в таких тесных шортах, что ягодицы, казалось, вот-вот выкатятся из них упитанными колобками, пожилые хасидки в париках и наши молодящиеся старухи на высоких каблуках, с жирной косметикой на лицах…

— So, — сказала Эли, практикуя мой английский. — It’s your people, right? (Итак, это и есть твои люди. Да?)

— Да, — усмехнулся я, практикуя ее русский. — Как сказал бы старик Башевис-Зингер, если завтра придет Мессия, он придет к ним, больше не к кому.

— Who is that major you wanna meet? — спросила Эли. (Кто этот майор, которого ты ищешь?)

— Майор — это его фамилия, — сказал я. — Наверное, его деда звали Меир, а в паспорте записали Майор. А вообще он кинооператор, во время войны прошел с кинокамерой до Берлина. А здесь он президент Ассоциации ветеранов Второй мировой войны. Советские таможенники не дали им вывезти их боевые ордена и медали, но они вывезли свои орденские книжки и справки о боевых ранениях. И каждое Девятое мая устраивают тут, на бордвоке, свои парады и борются за право получать такие же пенсии, как ваши ветераны войны. Разве они меньше пролили крови за победу, чем американские солдаты? Ты меня слышишь?

— Нет, — честно призналась Эли, ложкой уплетая черную икру. Как всем двадцатилетним, ей была до лампочки Отечественная война. Всего три часа назад она встала с моего нищенского матраца на 189-й улице и теперь смотрела на меня такими глазами, что впору было все бросить и лететь на ее ревущем «корвете» в ближайший мотель.

Сегодня 42-я улица в Нью-Йорке выглядит совсем не так, как тридцать лет назад. Сегодня это парадная вывеска Америки с роскошными зелено-стеклянными небоскребами, построенными лучшими архитекторами по самой последней архитектурной моде. Но летом 1980-го тут, между Шестой и Десятой авеню, были старые доходные дома с борделями, грязными забегаловками и лавчонками, здесь, как рыбы в нерест, шныряли толпы сутенеров и наркоторговцев, которые каждому прохожему шептали в лицо: Smoke… Girls… Smoke…

И вот как-то днем, часа в четыре, выйдя на углу 42-й и Пятой авеню из русского отдела на втором этаже Публичной библиотеки, где для наших будущих детских радиопередач я копировал полное варшавское издание «Агады», я увидел у стенных библиотечных каталогов Аркадия Львова, одесского писателя, автора романа «Двор». Мы были знакомы по «Новому русскому слову», и я пошел к нему с протянутой для рукопожатия рукой. Но вдруг, не отрываясь от выдвинутого ящика с библиотечными карточками, он сказал:

— Не мешай. Мне некогда с тобой здороваться, я подписал два договора с американскими издательствами и должен написать два бестселлера…

Чувствуя себя оплеванным, я вышел из библиотеки, пересек Пятую авеню и в потоке прохожих на солнечной стороне 42-й стрит направился к станции сабвея на Восьмой авеню.

И тут ко мне подошел высокий черный парень лет двадцати пяти, пристроился справа к моему плечу и негромко сказал:

— Give me three dollars, man! (Дай мне три доллара, мужик!)

Я молчал. Поскольку никакой зарплаты ни в Культурном центре, ни на радио я еще не получал, а работал буквально на голом энтузиазме, то у меня в кармане было всего семь долларов — весь мой с Эли бюджет. А сабвейный токен стоил тогда один доллар, и я не собирался расставаться с половиной всего нашего состояния.

— Give me three dollars, man! — снова сказал черный и толкнул меня плечом с тротуара под колеса машин, летящих по 42-й.

Но я уже был взбешен Аркадием Львовым и устоял, сказав:

— I don’t speak English (Я не говорю по-английски.)

— You speak! — уверенно ответил черный и снова толкнул меня плечом с тротуара. — У меня в кармане бритва, дай мне три доллара или я попишу тебе лицо!

Я не ответил, ведь я делал вид, что не понимаю по-английски.

А он сказал:

— Слушай, мен, я не шучу. У меня бритва в кармане! Дай мне три доллара! Сейчас же!

Я продолжал молчать, и так мы, словно два приятеля, шли по солнечной 42-й улице — я молчал, а он продолжал сталкивать меня на мостовую, говоря мне на ухо:

— Неужели ты хочешь, чтобы я пописал тебе лицо? За три бакса?! Давай три доллара, мен!

Был, повторяю, 1980 год, Нью-Йорк кишел наркоманами, и газеты каждый день писали об очередном ограблении банков и магазинов. И тут один из них, nigger моложе меня почти вдвое и ростом выше на голову, пинал меня мускулистым плечом и, угрожая бритвой, требовал три доллара. А за каких-нибудь пять минут до этого свой русско-еврейский писатель просто вытер о меня ноги!

Так мы прошли с этим негром весь квартал от Пятой до Шестой авеню, когда по его тону я понял, что он уже теряет терпение, и сейчас, на Шестой, это случится — он или столкнет меня под машину, или достанет бритву. Тут я вспомнил Линкольна, который, по слухам, освобождал этих негров от рабства с единственной целью выслать обратно в Африку[6]. Не потому ли его убили? И дикое бакинское бешенство вдруг ударило мне в голову с такой силой, что неожиданно даже для самого себя я заступил этому бандиту дорогу и сказал прямо в глаза: