В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941-1945 - Сергей Михеенков

В Пушкинских казармах меня звали Стариком. Борода отросла долгая-долгая, черная.

Зимой начался тиф. И к весне из 18 тысяч военнопленных в живых осталось только две. Мертвых складывали напротив лагеря в штабель. За зиму большую скирду сложили. Потом, когда тиф угас, стали разбирать ту скирду. Вывозили и зарывали где-то неподалеку в овраге. Зарыли б и меня в том овраге, если бы не свела судьба с военфельдшером одним. Забыл его фамилию. Имя только помню — Вася. Расстреляли его в сорок третьем вместе с другими врачами за непослушание и распространение сводок Совинформбюро. Так вот, когда в Пушкинских казармах начался тиф, он мне сказал: «Если почувствуешь, что заболеваешь, скажи, я тебя в тифозный барак не отправлю». В лагере к тому времени очистили один барак и сносили туда больных тифом. Оттуда живыми уже не возвращались. Оттуда была одна дорога — в скирду. Умирали там по-разному. Кто от болезни, а кто и от голода. Стояли там две бочки: бочка с баландой и бочка для параши. Кто мог встать, подходил, черпал баланду. А кто не мог…

Я переболел в палате. После болезни встал. Военфельдшер меня устроил в столярку. Я умел хорошо вязать рамы. Делал ручки для ножей. Мог стол сделать, табуретку. В Зимницах у нас исстари велось — всегда жили хорошие столяры и плотники. Дерево знали, чувствовали, любили.

— Как попадают в плен… Все очень просто.

Весной 1942-го мы, конники кавкорпуса генерала Белова, с десантниками и остатками 33-й армии выходили из окружения. Почти все перераненные, больные, опухшие от голода, истощенные до крайности. Наш эскадрон разбили, разметали. И мы уже шли небольшой группой.

Прошли мы несколько километров. Вышли к деревне. Тетка пасла корову. Я ее спрашиваю: «Тетушка, кто в деревне?» А она мне: «А у меня ничего нет». Так я от нее ничего толком и не добился. Пошли в деревню. На краю деревни разбитый взрывом дом. Воронка. Навес. Зашли под навес, постояли. Стой не стой, а есть охота. Пошли дальше. Зашли в жилую хату. Нас там встречает парень лет восемнадцати, в руках у него немецкий карабин. Одет просто, по-крестьянски. Я его и спрашиваю: «Партизан?» Он мне: «Да, партизан». Так он мне ответил и ухмыльнулся. Чего он, думаю, ухмыляется? И винтовка немецкая… Хозяйка нас усадила за стол, налила борща. Нарезала хлеба. Мы сразу на еду накинулись, обо всем забыли. Рады: к своим попали: Парень тем временем вышел на крыльцо и выстрелил в воздух. Пришел другой, тоже с немецкой винтовкой, лет сорока. Внимательно посмотрел на нас. Парень ему: «Вот, беловцы из лесу пришли. Что будем делать? Пускай уходят, или как?..» — «Поведем», — говорит тот. Тут-то мы и поняли, к каким партизанам попали.

Старший опять стал нас осматривать. Товарищ мой весь оборванный. А на мне еще хорошая диагоналевая гимнастерка и кавалерийская портупея с ремнями. «Сымай», — говорит. Делать нечего, снял я с себя свое добро, швырнул на пол и говорю: «На. Только учти: прибыли тебе от нашего несчастья не будет». — «Ладно, — говорит. — Помолчи. Будешь еще рассуждать… Это тебе не при советской власти». Ага, думаю, советской властью меня попрекнул, обиженный. Этот не отпустит. Он бы, наверное, и штаны с меня снял, присматривался он и к штанам, да они у меня прострелены были и в крови. Бранишь, гад, советскую власть, а сам все норовишь от нее кусок урвать… Но это я вслух уже не сказал.

Повели нас в другую деревню. Привели. Деревня большая, дворов пятьдесят. Называлась та деревня, как мне помнится, то ли Каменец, то ли Каменка. Держали нас в школе.

— В Ельне в лагере я свои сапоги обменял на пайку хлеба. Голод был страшнее смерти. Когда поживешь два месяца на траве и коре да на горсти пшеницы, то кусок хлеба покажется дороже всего на свете.

В лагере было много партизан. У них была припасена еда. Им и приносили — они же местные.

Прошло несколько дней. Нас собрали, повели на Починок. Ночью прошел дождь. Раны мои сковало. Утром надо вставать, идти, а я не могу подняться. Подбежал немец из конвоя, поднял меня за воротник рубахи и ударил сапогом. Я ему и говорю: «Ты, варвар!.. Попался бы ты мне месяца два назад!..» Я-то думал, он ничего не поймет. А рядом оказался переводчик, перевел, что я сказал. Эх, как он обозлился! Побледнел, покраснел, опять подлетает ко мне и кричит: «Ты — варвар! Ты — варвар! Ваша Россия — варварская страна!» Я засмеялся. И они меня наказали таким образом: всех раненых усадили на телеги, а меня поставили в колонну. Я шел пешком. Ребята меня поддерживали, не бросали. Мне один: «Ты, комиссар, с ними не спорь. А поставят к березке, и вся недолга…» — «Да я, — говорю, — не комиссар. Я такой же, как и ты».

Тут мне подали палку. Я пошел опираясь на палку. Другой рукой держусь за телегу. А немец, тот самый, подлетел — и по руке мне прикладом. В телеге сидит бывший повар из партизанского отряда. Нога у него забинтована. Раненый. Я с ним в лагере познакомился, сдружился. Он мне и подал руку в дороге. Ладно, думаю, ковыляю себе дальше. И чуть погодя Вася опять мне руку подал. Так, держась за телегу, мне идти все же значительно легче. Немец заметил и опять подбежал. Вырвал у меня из рук палку и стал той палкой лупить и меня, и партизана. И тут кто-то из ребят и говорит: «Вась, дай ты ему! За что он тебя бьет?!» И Вася махнул ему разок. Парень был крепкий. В партизанском отряде всегда возле котла. Силенку еще не растерял. Немец так и сиганул в кювет. Даже винтовка в сторону отлетела. Немцы закричали. Вася бросился в гущу колонны. Где его там найдешь? Колонну остановили. Вышел переводчик, объявил: «Если не выдадите того, кто ударил германского солдата, каждый десятый будет расстрелян».

Никто Васю не выдал. Немцы бегают, высматривают. А мы стоим молчим. Постояли-постояли да и пошли дальше. Это был уже не сорок первый год, когда они с нашими пленными делали что хотели. Немцы к тому времени тоже уже в плен стали попадать. И побаивались, что и их будут истреблять.

Я без палки иду кое-как. Ослаб совсем, повалился. Подходит немец. Не тот, другой. Подошел, кольнул в бок штыком: «Штейт!» Лежу я на обочине, ни встать, ни идти уже сил нет. Я уже и смирился: пускай убивают, чем так мучиться. Все равно не дойду. Немец кляпал-кляпал надо мной затвором и штык к виску прикладывал, а выстрелить все же не выстрелил. Остановил подводу. Меня бросили в ту подводу и повезли. Лежу я в подводе и думаю, как во сне: «Это ж что, я опять живой остался…»

— В Рославле, помню, гонят нас мимо станции. Стоят полицейские. Молодые ребята, рослые, здоровые. Кто-то из наших крикнул: «Ребята! Дайте закурить!» — «Пускай тебе Белов даст закурить!» — «Ах ты, шкура немецкая! Да ты и мизинца не стоишь нашего генерала!» Чуть до драки не дошло. Немцы нас прикладами в строй опять загнали. А то мы их уже окружили… А, думаю, напустили и вы в штаны, когда мы Дорогобуж взяли. Небось вокруг Рославля все окопами ископали… Немцы ничего не поняли, думали, мы из-за курева поспорили.

Пригнали в лагерь. Вышел врач. Молодой, лет тридцати. Стал осматривать меня. Увидел, что рана свежая, спрашивает: «Где это тебя?» А дело в том, что в основном в Рославль пригоняли тех, кто был взят в плен еще в сорок первом году. Фронт назад отодвинулся, вот немцы и перегоняли пленных подальше в тыл. «Под Москвой», — говорю. «Как дела под Москвой?» — спрашивает. Они не знали правды. «Дали мы им!» — говорю. И рассказал, как брали Солнечногорск, Козельск, как ходили по тылам, как пытались взять Вязьму, как атаковали Дорогобуж и сколько там всего захватили. Немцы-то им говорили другое: что Москве уже капут, что не сегодня завтра войне конец…