Ты – моё проклятие - Лина Манило

А Клим… он так близко сейчас, а промёрзлые глаза блуждают по моему лицу.

– Для мести? – спрашиваю, удивляясь, что ещё могу говорить.

– Не только, – проводит плечами, а пальцы исследуют моё лицо, будто бы мы незнакомцы. – А ещё для того, чтобы узнать хотя бы сейчас, кто во всём этом виноват.

Клим.

Маша вжата моим телом в стену, беззащитная и растерянная, и это для меня контрольный выстрел в голову. Мозги вышибает напрочь, остаются одни инстинкты. Совсем не могу управлять сейчас своими реакциями. Руки, пальцы, мысли, ощущения – всё это вообще мне не подчиняется, живёт собственной жизнью.

Будто бы кто-то схватил меня за шкирку, хорошенько встряхнул, как шейкер, и всё внутри перемешалось, вспенилось, угрожая в любую секунду разлиться вокруг полноводной рекой. Проклятие.

Но в воспалённых мозгах, затуманенных Бабочкой, – только ею, всегда только она – бьётся лишь одна мысль: «Найти долбаную Женю». Кожа ладоней зудит не только от дикого желания почувствовать Машину наготу каждой клеткой, нет. Больше всего прочего мне хочется схватить Женю за шею и заглянуть в глаза. Я почти не помню, как она выглядит, но разве в век развитых технологий сложно кого-то отыскать?

Раз плюнуть.

Наклоняюсь чуть ниже, вдыхаю аромат тёмных волос. Самая настойчивая нота, сбивающая наповал – горечь. И я дышу ею, точно наркоман, наполняю этим запахом лёгкие, складирую в себе, словно боюсь, что Бабочку снова у меня заберут.

Заберут же? Хера с два. Только через мой труп, как бы пафосно это ни звучало.

Однажды Нечаев испортил мою жизнь. И я поверил в вину своей Бабочки, поверил Нечаеву и тем самым оказался главным предателем. Поставить личную боль, обиду, слова врага во главу угла – это ли не предательство? Самое настоящее.

Я потом подумаю, что со всем этим делать, потом решу. Сейчас мои пальцы сжимают и надавливают, оглаживают и дрожат от напряжения в каждой мышце. И я больше не способен ни о чём думать, кроме как о губах, снившихся мне все эти годы – губах, которые сейчас в опасной близости от моих.

Рывком, не давая Бабочке шанса меня оттолкнуть, я атакую её рот. Затылок в моей власти, а волосы на ощупь точно такие, как я помню – мягкие и шелковистые. Прикусываю пухлую нижнюю губу до тихого вскрика, слизываю боль, а на языке остаётся солёный привкус крови. И я упиваюсь им, как долбаный вампир, словно кровь – самый сладкий в мире деликатес.

Но дурман отступает, когда Маша вдруг толкает меня ладонями в грудь, и шрамы горят от её требовательных прикосновений. И это позволяет вернуть слетевшее с катушек сознание в правильное русло.

Я упираюсь лбом в прохладную стену за спиной Бабочки, а лихорадочное дыхание разрывает лёгкие, обжигает их. Такое ощущение, что в сердце кто-то вкачал расплавленный металл и оно, огромное и горячее, сейчас разорвёт грудную клетку.

Но я, мать вашу, не сдохну, пока все, кто сломал нашу с Бабочкой жизнь, не ответят по заслугам.

– Клим, – говорит едва различимо, но в тишине комнаты, в пустоте мира вокруг её голос звучит громче крика, – я должна тебе кое-что рассказать. Это важно.

Я отталкиваюсь от стены и делаю шаг назад. Безотрывно смотрю на Бабочку, а она ёжится, кутаясь в свитер, натягивает его на кисти рук, пряча тонкие пальцы, и старательно отводит взгляд.

– Вижу, что важно.

Маша вздрагивает и всё-таки фокусирует на мне поплывший взгляд, а на нижней губе выступает капелька крови. Протягиваю руку, размазываю её пальцами, а Маша следит за моими движениями, как пойманный в силки зверёк.

– Если важно, я послушаю.

– Это тебя тоже касается. Нас обоих касается.

– Тем более, – киваю, и что-то в изменившемся взгляде Бабочки провоцирует выброс адреналина: спина покрывается испариной, шальное сердце ускоряет и без того бешеный ритм, и приходится сжать пальцы в кулак, чтобы они не дрожали так мерзко.

– У меня тоже есть шрамы, – говорит, а голос похож на звон разбившейся о каменный пол хрустальной вазы.

О каких шрамах она говорит? Душевных? Или с ней тоже что-то сделали, пока я лелеял свои планы и грыз землю, чтобы добиться всего того, что имею сейчас?

Маша вдруг тянет вверх свитер, но это не похоже на эротический танец, нет. В её действиях ни грамма эротизма, ни капли похоти или заигрываний, как у клубных шлюх. Её движения больше напоминают срывание кровавой повязки со слегка зажившей раны. Бабочка не снимает одежду, она лишь слегка приподнимает одной рукой, а второй пытается расстегнуть пуговицу на штанах.

– Ты мужчина, не знаю, поймёшь ли, – бормочет, воюя с застёжкой, а у меня из лёгких весь кислород мигом в углекислоту превращается. – Но я не могу об этом говорить, я хочу показать. Может быть, если ты сам поймёшь, мне будет проще?

Она бормочет, пыхтя, и штаны, наконец, расстёгнуты. Но я вижу лишь плоский живот и тонкую талию. Маша мало изменилась за прошедшие годы – кажется, только красивее стала. Но она всё такая же хрупкая Бабочка, двадцать шесть лет назад поселившаяся в моём сердце.

– Вот, – указывает рукой на белую поперечную полоску шрама ниже пупка, а я даже моргать перестаю. Похер, если слизистая высохнет к чертям собачьим, я должен понять. – Видишь?

Я-то вижу, только мозгов не хватает понять, что конкретно она показывает.

Маша смотрит на меня с надеждой, робко, а я встряхиваю головой и растираю глаза пальцами. Я никогда не был тупым, но я действительно ничего не понимаю.

Её взгляд умоляет: «Пойми всё сам, пожалуйста», и я даже будто бы слышу этот зов, но категорически ни черта не понимаю.

– Прости, – пожимаю плечами, – я действительно мужик. Это что-то женское? Операция, да?

Бабочка тяжело и со свистом выдыхает воздух, жалобно всхлипывает и трёт нос.

– Отвезёшь меня завтра в одно место? – просит, порывисто застёгивая брюки. Секунда и она снова закрывается от меня слоями одежды. – Завтра же пятнадцатое марта, да?

Киваю, а Маша сжимает виски пальцами.

– Я обещаю, что не сбегу никуда.

– Будто бы я боюсь этого.

– Неважно, – передёргивает плечами. – Но ты должен сам всё увидеть. Тогда ты всё поймёшь. Просто я… действительно не могу об этом говорить, это больно. Пытаюсь, открываю рот, а слова не выходят. Только травят меня изнутри. Отвезёшь?

– Да, – выдыхаю, понимая, что завтра всё рухнет окончательно.

Хребтом чувствую.

Вдруг мой телефон пиликает входящим сообщением. Вытаскиваю его из кармана, а на экране светится номер того, кто не меньше моего заинтересован в окончательном падении господина Нечаева в пропасть.

Враг моего врага – мой друг.

И это правило в моём случае работает на "отлично".