Русский садизм - Владимир Лидский

Когда Дегаев выложил все в Морнэ, я первое время пребывал в глубокой растерянности; не зная, что предпринять, я мучительно размышлял о его дальнейшей судьбе и о судьбах моих товарищей, коим благодаря Дегаеву грозила смертельная опасность. В этом страшном разговоре с ним я так измучился, с таким гадливым чувством смотрел я на гнусного предателя и так хотелось мне убить его, словно отвратительного таракана… но сделать это было невозможно, — и не потому что дрогнула бы моя рука, в конце концов, я мог бы во искупление вины заставить его совершить самоубийство, а потому, что мои товарищи, выданные им Судейкину, мгновенно оказались бы в опасности. Предупредить их? Но как из-за границы сделать это быстро и незаметно, чтобы слухи, всегда бегущие впереди событий, не достигли ушей охранки? Ясно было одно: Дегаева следовало напугать еще больше, пригрозить ему немедленной смертью и заставить молчать, потому что он в том состоянии, в котором находился, представлял собою взрывоопасную смесь, поведение которой было неясно, но предсказуемо: при малейшем неосторожном движении она могла взорваться. Рассудок его был в помутнении, он сам не знал, что делать, и поэтому следовало дать ему правильное направление. Я решил жестоко поприжать его и в то же время обнадежить, намекнуть на возможность выхода из почти безвыходного положения и предложить ему вернуться в Россию и там, предупредив об опасности выданных им людей, начать планомерно переправлять их за границу. После этого он должен был убить Судейкина и полностью устраниться от участия в дальнейшей работе организации. Взамен я не обещал ему ни благодарности, ни прощения, гарантируя только жизнь и содействие в исчезновении с горизонта российской действительности.

Дегаев согласился. Он прожил в Женеве еще несколько дней, приходил в Морнэ и все это время пребывал в чрезвычайном напряжении, опасаясь, видимо, за свою жизнь. Он и вообще-то был трусоват и никогда никто не слыхал от него рассуждений на террористические темы, думаю, он считал себя скорее теоретиком, нежели бомбистом. Трудно было представить его в роли убийцы, я сильно сомневался в нем и опасался, не провалит ли он дело. О его трусости и импульсивности я слышал и от других товарищей, поэтому мои суждения об особенностях его характера подтверждались и извне. Эти особенности обострились после отъезда Дегаева в Россию, где никто еще не знал о его предательстве. Его взвинченное состояние было понятно и по обстоятельствам оправданно. Понятны были и его затяжки по принятому мной решению. В течение нескольких месяцев он исправно исполнял договоренности относительно отправки за границу скомпрометированных им товарищей. Но главное дело — убийство Судейкина — он бесконечно оттягивал, ссылаясь на те или иные обстоятельства. То он отговаривался необходимостью обезопасить известных Судейкину людей, то сообщал, что Судейкин с его помощью организует покушение на самого себя, то вдруг лихорадочно заговаривал об убийстве графа Толстого, и это длилось бесконечно. Видимо, и в поведении его появились странности, которые не остались незамеченными. Петербургские народовольцы давно уже задавали друг другу недвусмысленные вопросы касательно Дегаева и, наконец, эти тайные вопросы вылились в сцену бурного объяснения с ним. Особенно агрессивно был настроен Куницкий, потребовавший полного отчета по всем вопросам. Дегаев вынужден был сознаться в своих преступлениях перед товарищами, но не преминул поведать и о заграничных переговорах, итогом которых стало решение об убийстве Судейкина, причем исполнение поручалось ему, Дегаеву. Тогда Куницкий злобно заявил, что коли члены зарубежного комитета приняли такое решение, то тянуть нечего. Тот же Куницкий дал Дегаеву двух помощников (Стародворского и Конашевича) и тем самым окончательно припер его к стене — в этих обстоятельствах Дегаев не мог более оттягивать завершение дела.

Вообще, Дегаев панически боялся Куницкого, который по исполнении акта должен был обеспечить пути его отхода за границу, а в случае возможности ареста — застрелить своего подопечного. Дегаев не знал, дадут ли ему завершить задуманное, и опасался всех и каждого, полагая, очевидно, что убийство Судейкина поручили ему для отвода глаз, чтобы усыпить бдительность, на самом же деле главною задачею народовольцев, как он, по всей видимости, считал, является устранение именно его, и никакие иные цели при этом не преследуются.

Поэтому Куницкий с первых же часов общения с Дегаевым стал для него словно бы демоном возмездия; всюду следовал за ним, не спускал глаз и напустил в конце концов своею опекою на него такого страху, что у нашего героя-террориста начинали дрожать руки при одном лишь упоминании имени его попечителя.

Дегаев, как я уже говорил, находясь в крайнем нервном истощении, все продолжал откладывать исполнение приговора в отношении Судейкина. Спустя некоторое время Куницкому пришлось в весьма резкой форме напомнить Дегаеву о данных им Исполнительному комитету обязательствах.

Наконец, к середине декабря Дегаев настолько созрел, что ежеминутно дрожал от возбуждения, помышляя, видимо, только об окончании этой запутавшей многих истории, он жаждал освобождения, искал развязки, мечтал о разрешении дела, лишь бы поскорее избавиться от нервного напряжения, от страха, от чувства вины перед товарищами.

Между тем все было оговорено, спланировано и главные персонажи трагедии уже выдвинулись на пока еще неясно освещенную сцену…

Что сказал мистер Алегзендер Пэла Павлу Афанасьевичу Полуэктову в застольной беседе после обильного и невоздержанного возлияния

Да будет вам известно, милостивый государь, ежели вы историк и собираете материалы для книги о русском освободительном движении, что ваша Октябрьская революция состоялась благополучно лишь оттого, что у ее истоков стоял покорный ваш слуга, и, не будь меня, три года назад ее, революцию, некому было бы свершать. Судите сами: если бы со времен «Народной воли» до конца старого века и в первые полтора десятилетия века нынешнего продолжали действовать и заражать общество микробом провокаторства и политической безнравственности жандармские чиновники, выскочки и карьеристы, если бы на протяжении этого времени они изводили революционеров — сажали бы их в тюрьмы, отправляли на каторгу, вешали или без суда отстреливали с помощью убийц, то кто стал бы заниматься организаторской работой, кто продумал бы стратегию и тактику вооруженной борьбы и восстания, кто, в конце концов, осуществил бы его? Если бы я в 1883 году не привел в исполнение приговор, вынесенный «Народной волей» жандармскому подполковнику Судейкину, этому изощренному гению охранки, то революция не состоялась бы. Потому что Судейкин, будучи человеком болезненно честолюбивым, амбициозным и не стеснявшимся в выборе средств для достижения своих целей, не оставил бы никого из активных революционеров в живых или, во всяком случае, полностью нейтрализовал бы их подрывную деятельность. Георгий Порфирьевич, да будет вам известно, милостивый государь, в своем маниакальном стремлении выслужиться и достичь государственных высот, уж будьте покойны, извел бы всех более или менее активных вольнодумцев до корней, и ни одна революционная сволочь, извините, за столь неприличный тон, не потревожила бы более покой самодержавия. К тому, собственно, все и шло в начале восьмидесятых, отмеченных рядом крупных успехов Департамента полиции. Кружок громился за кружком, типография за типографией, арестовывались видные члены организации, и когда после ареста Веры Николаевны Фигнер я взял руководство «Народной волей» на себя, большинство самых авторитетных членов партии уже были схвачены кровожадною рукой Судейкина.