Царица темной реки - Александр Бушков

– А вы-то откуда столько обо всем этом знаете? – спросил я.

– Это все дедушка Шандор. Сначала он хотел сделать книжного человека из моего отца – только отцу гораздо больше нравилась служба управителем не самого маленького графского имения. Когда я подрос, он взялся за меня, водил по библиотеке, много рассказывал, в том числе и об этой рукописи. Только и я не ощущал ни малейшей тяги к книжной премудрости, а там дедушка умер. Ну а потом умер и второй старый граф, единственным наследником стал нынешний, а я стал у него камердинером. Он тоже не интересовался старыми книгами, за одним исключением: была у него слабость ко всему загадочному и таинственному, не слабее, пожалуй, чем у барона Баринкая. Даже спиритические сеансы устраивал – перед Первой мировой это было в большой моде и у знатных господ, и у образованных, не говоря уж о людях попроще. Вот я ему однажды и рассказал и о рукописи, и о картинах. Он страшно заинтересовался, велел разыскать рукопись и перевести на венгерский – латынью он владел плохо, – а картины повесить у себя в спальне, Знаете, господин капитан, – он заговорщицки улыбнулся, – мне кажется, он все же надеялся, что графиня из картины однажды выйдет. Пару раз привозил каких-то странных субъектов, говорил, что это спириты. Только ничего из этого не вышло. Ну вот, а потом меня забрали на войну, я и застрял у вас в России. Ничего плохого не скажу ни про Россию, ни про русских, честное слово, господин капитан, жилось мне там неплохо. А когда вернулся, все было по-прежнему – этот дом уцелел, картины висели на прежнем месте, господин граф сумел вовремя… уехать в Чехословакию, и для него все обошлось благополучно. Рукопись и сейчас в Будапеште, в библиотеке в особняке графа. Ну, стал служить, как раньше служил, сами видите, поднялся до дворецкого. Только вот среди прислуги стали ходить россказни об этом портрете: болтали, что она в полнолуние выходит из рамы, гуляет по дому, из кого-то даже пыталась выпить кровь, как заправский упырь. Только сдается мне, это все болтовня неграмотных суеверных баб.

Я усмехнулся:

– Да ведь не так давно пугали меня, что она упырь…

– Кто ж их знает, таких, – серьезно сказал Иштван. – Сегодня она ласковая, а завтра поди отгадай, что ей в голову придет… Как же нам теперь с этим жить, господин капитан? Вы – люди военные, как пришли, так и уйдете, а это все нам останется…

В голосе у него звучала искренняя горечь, и мне даже стало его чуточку жалко – в самом деле, оставаться с такими сюрпризами в доме – приятного мало. Написать все же рапорт куда следует для очистки совести или все же пока хранить все в тайне – авось само собой как-нибудь рассосется? Это ж какая катавасия поднимется, если я напишу… Только этого мне в устоявшейся, налаженной военной жизни не хватало…

– Не будем спешить, Иштван, – сказал я. – Подождем, посмотрим, как пойдут дела. Оттуда, – я кивнул на портьеру, – пока ничего жуткого не вылезло… Да и девушка ничего страшного не сделала.

– Господин капитан… – спросил он едва ли не шепотом. – А что все же там?

– Успокойтесь, – сказал я. – Никакое не ведьмино царство, а всего-навсего семьсот сорок пятый год. Такие уж картины, выходит, умел рисовать этот Михал… И пока что тамошние обитатели не проявляют особенного желания лезть к нам сюда. А если и полезут… – Я кивнул на висевший на вешалке автомат. – Вот кстати. У вас есть ключ от этой спальни?

– Конечно, господин капитан. Я один тут и прибирал, как особо доверенное лицо…

– Отлично, – сказал я. – Принесите побыстрее. Мало ли кто сюда может забрести…

– А и нести не надо. – Он, чуть оживившись, достал из правого кармана ливреи связку ключей на длинной массивной серебряной цепочке и, ловко перебрав, снял один вместе с кольцом. – Вот, извольте.

– Совсем хорошо, – сказал я, прибрав его в нагрудный карман гимнастерки. – И вот что… Накройте-ка ближе к ночи ужин на двоих, такой же, как вчера. И ваше великолепное токайское не забудьте. – Я усмехнулся. – Что-то мне не верится, что перед тем, как опечатали подвал, вы оттуда вынесли всего пару бутылочек…

– Ну, корзинку… – признался он, потупившись. – Будет исполнено, господин капитан. Это что же, она опять придет? Вы уж, осмелюсь попросить, расспросите, какие у нее намерения на будущее…

– Обязательно, – сказал я. – Мне самому интересно. Ну, идите.

Когда он вышел, старательно и умело собрав посуду и бутылки на поднос, я подошел к окну. Никакой суеты не наблюдалось, жизнь у нас царила размеренная, можно сказать, мирная. Целеустремленно протопал взвод Горского с ним самим на правом фланге – ага, в сторону луга, значит, на строевые занятия. Проехал санитарный автобус – без всякой спешки. Из дома вышли комиссар Янош и два его помощника, все трое несли под мышками свернутые рулоны – ну конечно, картины. Они уже третий раз увозили картины в дебреценский музей. У нас был приказ им не препятствовать – как-никак это были их картины, национализированные новой народной властью. Сели в свой «Додж – три четверти» и уехали.

А потом я сел за стол, покрутил ручку полевого телефона, вызвал дежурного по роте и распорядился:

– Ординарца моего – как из-под земли. И чтоб как из пушки!

Паша Верзилин объявился у меня в комнате минуты через полторы, исправно вытянулся по стойке смирно, доложил, что по моему приказанию прибыл, и исправно ждал распоряжений, которые, он не сомневался, последуют. Я какое-то время задумчиво смотрел на него. За эти полгода претензий к нему не было ни малейших: исправный солдат, не трус, исполнительный и расторопный. Одна только слабость у него была (как, впрочем, у многих): «красивые памятки». Любил при случае сунуть в карман что-нибудь красивое и небольшое. А потому подозрения на его счет зародились у меня моментально, как только я узнал, что с картин исчезли «печати». Были еще связисты, протянувшие ко мне в комнату полевой телефон, но тут уж Паша сам за ними присматривал, да и времени у них не было отвлекаться на вдумчивое разглядывание окружающего. А вот у Паши как раз было…

– Ну, проходи, сокол ясный, – сказал я, вставая из-за стола ему навстречу. – Давай-ка прогуляемся, совсем недалеко…

Взял его за локоток, как девушку на танцах, и напористо, не давая опомниться, повел прямиком к той портьере, за которой был пейзаж, а теперь – самая доподлинная реальность. Он и удивиться не успел, покорно шел. Правой рукой я с треском отдернул портьеру – как раз, чтобы человеку пройти, – а левой, крепко ухватив за ворот гимнастерки, наладил туда головой вперед.

Он не упал, равновесие удержал, но пробежал шага три, нелепо взмахивая руками, пока не утвердился на ногах. Я вошел следом, ухмыльнулся и сказал:

– Знакомые места, Паша?

Он оглядывался ошарашенно – пронизанное солнцем редколесье, тихий шелест листьев, дорога, неподалеку охотничий домик Эржи с островерхой крышей. И ни одного человека, кроме нас. И тишина.

– Как же так, товарищ капитан? – прямо-таки пролепетал он. – Это ж была картина… А теперь все настоящее… Вон, белка на ветке виртуозит, сразу видно, непуганая… – Он даже притопнул, потрогал ствол ближайшего дерева. – И земля настоящая, и дерево…