Кыш, пернатые! - Александр Гриневский

Непонятно, стоит ли сейчас раскрыть ей свои планы. Вдруг взбрыкнёт? До сих пор на жизнь через розовые очки смотрит. Герой я для неё – без страха и упрёка. Тьфу! Ненавижу это слюнтяйство!

Музыка смолкла. В дверь стукнули и сразу же приоткрыли.

Ольга. Светлые волосы растрёпаны. Широкоскулое лицо в едва заметных веснушках. И сама улыбается, и глаза смеются. Какая же она всё-таки красивая! Хотя… все молодые для меня сейчас красивые.

– Я в магазин схожу. Что ты хочешь на ужин?

– Оля! Сама. Купи что-нибудь, на что глаз ляжет. Мне – минералки.

– Хорошо. Я быстро.

Закрыла дверь. Завозилась в прихожей – одевается. Вот и щелчок замка – ушла.

Молодая, красивая… – но ведь не единственная? Почему к другим женщинам тоже тянет? Моногамия, полигамия… – это всё слова, нет в них смысла – ярлыки. Порой завидую тем мужикам, что прилепились к одной женщине и идут вместе по жизни, повязанные детьми, внуками, общей жилплощадью и мелочными бытовыми дрязгами. Нет в этой жизни никакого смысла, кроме её проживания!

Или смысл всё же в детях? У тебя-то нет, ты это не попробовал. Полтинник подкрался – и что? Ну да – поездил, пожил в своё удовольствие. А что должно быть? Детишки должны возле ног копошиться, и Ольга в халате у плиты стоять? Если бы не эти крылья, можно было бы ещё успеть… но, честно говоря, совсем не хочется что-то менять.

Любовь? Да. Было… раза два. Меня бросали. Я бросал. Круговерть познания. Именно познания. Тянуло к женщинам, восхищался ими. Но не тело. Не желание взять и обладать. Не нужно сиюминутное. Женщина – это другой мир! Это цветок, который всегда при первых встречах только бутон. И нужно, чтобы он распустился, раскрылся, медленно превращаясь в нечто воздушное, лёгкое, прекрасное. Требуется время. Необходима влюблённость, лёгкость, игра. Захватывающее чувство победы, когда цветок начинает распускаться – её доверие, желание отдавать себя, сияющие счастьем глаза. Вот что нужно!

А может, крылья – это расплата? Вот за это умение сделать женщину на год или на пять счастливой? Ведь ты никогда не хотел знать, что потом, как они дальше жили. Ты ведь помнишь свою четырёхгодичную ломку, когда бросили тебя? Ну и что? Та любовь стоила того, чтобы мучиться. Ты так считаешь. А они? Они могут думать совсем по-другому…

Тяжело встал, подошёл к окну. Серость за стеклом, вот-вот пойдёт дождь. Порывы ветра раскачивают деревья. Ольга – факт – зонт не взяла. Вымокнет ведь.

Вот тогда… когда крылья…

Снова, в сотый раз, принялся перебирать события того дня, словно песок просеивал сквозь пальцы. Смотрел в окно, но уже не видел ни улицы, ни вершин деревьев, гуляющих на ветру.

…Он познакомился с ней в мастерской у Гоши-художника. Иногда заходил туда – пообщаться с ребятами, выпить, послушать разговоры об искусстве. Понимал, что чужак среди них, что-то ищущих и не находящих. Но в этом был свой интерес – возможность, не втягиваясь в их разглагольствования, наблюдать: здесь каждый считал себя личностью – талантливой, неординарной.

На неё сначала внимание не обратил. У него была Ольга. Ждала дома. Он знал, что через два часа вернётся с бутылкой вина, увидит её радостную улыбку, она обнимет его в прихожей, не давая снять куртку, прижмётся своим молодым горячим телом. Будет полумрак комнаты, будет гореть настольная лампа, и она будет шлёпать босыми ногами по полу.

Встретились глазами.

Черные волосы. Короткая стрижка. Худая и высокая. Лет тридцати. Чёрное короткое платье, обтягивающее – словно кожаная перчатка руку. Маленькая грудь, плоский живот, выступающие костяшки бёдер. Лицо неправильной формы – что-то неуловимо обезьянье, смешливое, детское. Не удавалось ей оставаться серьёзной, как ни старалась. Скучно было – он видел.

Он чуть поморщился, кивнув на пафосно витийствующего толстого потного человека с седой гривой волос. Она едва заметно улыбнулась, соглашаясь.

Подлил ей вино в бокал. Она в знак благодарности дотронулась до его руки.

Указал глазами на входную дверь и встал, гадая – пойдёт или нет?

Пошла!

В расстёгнутой кожаной косухе с металлическими заклёпками, надетой поверх платья, она выглядела ещё моложе.

После прокуренной квартиры на улице было свежо и солнечно. Он радовался всему: себе – что так лихо увёл эту интересную из компании; её лихости – уйти с незнакомым, даже не зная его имени; жёлтой листве на деревьях; ветерку, перегоняющему пыльный мусор по мостовой; воробьям, что, ссорясь как малые дети, старались отобрать друг у друга хлебный огрызок.

Ему было легко. Он знал за собой это состояние – когда всё получалось. Говорил не переставая, что-то рассказывал, расспрашивал. Она отвечала, смеялась. И эта лёгкость общения, уверенность в себе, требовала продолжения. Не постели и поцелуев – сейчас это было совсем не нужно. Хотелось продлить эти первые мгновения единения, ещё больше поразить – устроить маленький праздник из их случайной встречи. Не столько для неё, – для себя. Не мешало, что знал – продолжения не будет, ну разве что одноразовая постель когда-нибудь, на какой-нибудь пьянке – не нужна она ему. Это – так… природный каприз, мороженое жарким днём – сейчас приятно и… забыл.

Петляя переулками вышли к чебуречной. Последнее время в Москве открылось много кафешек и ресторанов в псевдосоветском стиле. Заполненные предметами ушедшего времени они напоминали пыльные запасники музея. Да какой там запасник… склад старых ненужных вещей. Чебуречная, куда зашли, была иной. Сами того не желая, стараясь экономить на всём, хозяева южных кровей вдохнули в неё нищий дух советской эпохи. Маленькое помещение, пыльные окна прикрыты пестрыми занавесками. От входной двери, вдоль стены – очередь из переминающихся мужчин и редких женщин к окошку «раздатки». Ассортимент минимален: чебуреки, чай в пластиковых стаканчиках, лимонад и тан в бутылках. Даже кофе нет. В окошке – здоровенная бабища, оплывшая лицом и телом. К стеклу прилеплена написанная от руки бумажка: «Говорите громче! Я плохо слышу». За тёткиной спиной можно разглядеть кипящие котлы с маслом и хмурых чернявых парней в белых фартуках, мнущих комы теста. Четыре продолговатых «стояка», за которыми, нависая плечами, головами, раскрытыми ртами над исходящими паром чебуреками, теснятся люди. Здесь не разговаривают, не беседуют. Здесь – перекусывают. Молчаливая очередь отводит глаза и сглатывает слюну.

Отстояли. Не то чтобы хотелось есть – он показывал! Делился с ней этим кусочком прежней Москвы.

Выпросил у глухой тётки два стаканчика, обжигая руки, нёс исходящие соком и паром чебуреки к угловому столику возле окна. Никаких пластиковых тарелок – чебуреки здесь подавали на куске вощёной бумаги, которая тут же, пропитываясь соком, темнела разводами. Разлил под столиком купленный в соседнем магазине крымский портвейн – он любил это наполненное степным жаром темное вино в зелёном стекле. Всё как в старые времена!

Ей было не по себе в этой забегаловке, среди хмурых работяг, стоящих в очереди, возле молчаливо жующих рядом за столиком. И это тоже ему нравилось. Всем своим видом подбадривал: смотри, такого больше не увидишь, расслабься, наслаждайся необычным, ничего не бойся – я с тобой!