101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

— Хлин, this is it.[70]Вот песня из спектакля, про который я рассказывал. Из «Омлета». Послушай. Она хорошая. Стопудово.

М-да… сомневаюсь… Такая типично исландская лавовая гитара и голос, поцарапанный небритой щетиной. Я все же даю первым нескольким строчкам шанс, for Gullis sake[71]:

Гамлет курит «Принц», а живет он в Рейкьявике

Его не прельщают девиц холеных лики.

Его мамаша — мегабейб, укуренная в дым,

Ее брательник, Эдди П., «братками» нелюбим.

— Ну как, нравится? — спрашивает Гюлли.

— Да, — говорю я, имея в виду «нет». — Только вот текст…

— Да, текст — отпад, прямо Meгас.[72]А вот, слушай, припев:

Быть или не быть, и куда ж нам плыть?

Вот сомненье — не вопрос. Он остается жить.

Она ему на телефон напела «I love you»,

Офелия, о нимфа, подложив ему свинью,

Гамлетушка зачах, совсем замерз на льду холодном,

Сказал: пойду-ка поищу на плахе мест свободных…

Быть или не быть…

Исландская музыка. Юрский Хин. Я протискиваюсь в сортир мимо танцующих грудей за 50 000 и незамеченным прохожу через кухню. Пиво «Egils gull» в писсуар. Но когда я иду обратно, меня поджидает Хофи. Меня поджидает Хофи.

— Хай.

Это «хай» — не простое. Надо, чтоб мое ответное «хай» звучало легко и непринужденно.

— Хай.

— Спасибо… За прошлый раз.

— Да. И тебе спасибо.

— А ты уверен? — спрашивает она двумя морскими камешками глаз.

— В чем?

— Ты уверен в том, что ты действительно благодарен за прошлый раз?

— Э-э… Да. Все было просто супер.

— Просто супер, говоришь. Для тебя — может быть. Ты пришел, кончил и ушел. Для тебя это, конечно, «супер».

— Я не кончил.

— Хлин, Хлин… Ты мне ничего не собираешься сказать?

Она почти зажала меня в углу коридора. Появляется лицо (ц. 20 000). Я смотрю на него. Оно исчезает в туалете. Я пячусь. Мы продвигаемся в комнату, которая на первый взгляд напоминает склад одежды, но может быть и спальней любящих супругов. Она садится на кровать, скрестив на груди руки, и сгибается, как будто у нее болит живот или что-то в этом духе. Я стою. Если уж у нас допрос, наверно, должно быть наоборот. Но она молчит. Я говорю:

— В чем дело?

— Ах, он еще спрашивает «в чем дело»!

— Ну да…

— Хлин, кто так вообще поступает: переспал с девушкой и смотался, как только она заснула? Ты за кого меня держишь?

— Я не мог спать.

— «Не мог спать»! А почему ты не мог спать?

— Не знаю. Я просто не могу спать с девушками.

— «Не можешь спать с девушками»! Что это значит?

— Ну, просто… То есть спать-то с ними я еще могу, а вот просыпаться с ними — совсем никак.

— Это еще почему?

— Ну, просто… я себе все бока отлеживаю…

Я устал стоять и тоже сажусь на кровать. Матрас прогибается. Она смотрит на меня.

— Но хотя бы попрощаться ты мог? Почему ты меня не разбудил?!

— Ну… Ты так сладко спала…

— Ах, какой добрый нашелся! Ты не слышал, как я звала? Я проснулась. Ты ушел уже после того, как я тебя позвала. И к телефону тоже не подходил. Притворялся, что тебя нет дома. Заставил маму тебя выгораживать. Ты просто боишься посмотреть в глаза своим поступкам. Боишься посмотреть в глаза самому себе. Вообще всего боишься.

У Холмфрид, как я уже говорил, волосы выкрашены в красный цвет. Они у нее до плеч. Кожа ослепительно белая и упругая, хорошо обтягивает кости на лице, тонким слоем — без жира, просто такой ровный тонкий слой по всему лицу, как раз от этого я больше всего балдею, она напоминает яйцо, блестящее облупленное яйцо всмятку, теплое, дрожащее, которое изгибается, обтекает скулы и — вниз по щекам, по подбородку. Ни одного острого угла. Она вся такая мягкая, в узком значении этого слова. Кажется, что ее поддерживает именно кожа, а не кости; они — просто мягкий слой торта под всеми этими сливками. Нет, сырный пирог — более точное сравнение.

Я на секунду забываюсь, засмотревшись на правую щеку, на то, как хорошо кожа обтягивает ее и как чуть-чуть напрягается, когда скулы движутся при разговоре. Хофи хорошо использует подвижные части черепа. Она пробивная. Того гляди пробьет меня своим носом насквозь. А в носу у нее камень.

— Ты даже мне сейчас боишься посмотреть в глаза.

— А? Что?

— Да. Посмотри мне в глаза, если можешь. Почему ты всегда в таких темных очках?

— Чтобы свет не раздражал глаза. А у тебя такая сияющая чистая кожа.

— Мне не кажется, что я прямо такая уж чистая.

— Ну?

— Да. Тебе этого, конечно, не понять. Я с утра чувствовала себя какой-то шлюхой. Или еще хуже. Со шлюхами хотя бы прощаются. Потому что с ними мужики рассчитываются, прежде чем уйти. Почему ты мне тогда заодно не заплатил?

— Там, кажется, такое правило, что деньги вперед.

— Ах, вот как! Так тебе это знакомо! Наверное, по личному опыту?

— Нет, я видел это в кино.

— Похоже на то.

— Зачем вообще из-за этого устраивать такой базар? Подумаешь, переспали! Между нами ничего нет, кроме трех давно засохших презервативов. Честное слово. А не то что мы, там, семнадцать лет прожили в браке. Это просто… такая процедура…

— Процедура?!

— Да. Операция. Медицинская.

— По-моему, это нечто большее.

— Да… Не знаю… Конечно, у меня не было резиновых перчаток…

— Понятно… Что я тебе, треска на рыборазделочном комбинате, что ко мне только в перчатках и можно подступиться?

— Вообще-то я больше думал о такой небольшой хирургической операции.

— А кто тогда пациент? Я, что ли? И ты хочешь… хотел бы сперва погрузить меня в наркоз, а потом надеть перчатки?

— Ну вот, презерватив — чем не перчатка?

— Ты хочешь сказать, если бы мы были без презерватива, все было бы по-другому?

— Тогда бы между нами вообще ничего не было.