О любви и прочих бесах - Габриэль Гарсиа Маркес

Девочка сидела на кровати и взирала на обитую железом дверь, когда в пять часов вечера служанка принесла ей миску с похлебкой. Она не шевельнула пальцем. Служанка хотела было сорвать у нее с шеи ожерелья, но получила хлесткий удар по рукам. Во время вечерних богослужений служанка рассказывала, что какая-то нечистая сила едва не оторвала ей руки.

Девочка не шелохнулась и тогда, когда входная дверь шумно закрылась извне на задвижку, а замок скрипнул от поворотов ключа. Посмотрела, что за еду принесли на ужин: три кусочка вяленого мяса, хлеб из отрубей и чашку жидкого какао. Откусила хлеба, пожевала и выплюнула. Легла на спину. Слышала, как шумит море, завывает ветер, погрохатывает первый осенний гром. На рассвете служанка, принесшая завтрак, увидела, что она спит на полу, на растрепанной соломе, вытащенной зубами и ногтями из матраца.

К обеду ее повели без всякой молитвы в трапезную. Это была просторная зала с высокими сводами и широкими окнами, в которые врывались пронзительный блеск моря и неровный шум волн, бьющихся о скалы. Двадцать старших послушниц сидели за двумя длинными столами. Все они были одеты в простые этаминовые рясы-балахоны и коротко подстрижены, хихикали и подталкивали друг друга в некотором волнении оттого, что им довелось вкушать свою казарменную похлебку за одним столом с бесноватой.

Мария Анхела сидела неподалеку от главной двери между двумя надзирательницами, не слишком обращавшими на нее внимание, и почти ничего не ела. На ней был такой же балахон, как на послушницах, и еще не просохшие шлепанцы. Во время еды ее никто не задевал, но потом некоторые из девиц окружили и стали разглядывать диковинные ожерелья. Одна из них дернула за оберег. Мария Анхела разъярилась. Кулаками растолкала обеих надзирательниц, пытавшихся ее усмирить, вскочила на стол и стала бегать из конца в конец, крича во всю глотку, как на пожаре, и разбивая вдребезги посуду, попадавшую под ноги; затем выскочила в окно и ворвалась во двор, повалила ульи, сломала загородки в стойлах и ограды загонов. Пчелы тучей взмыли в воздух; животные, ревя от страха, бросились в поля, а свиньи вторглись в монашеские кельи.

С тех пор, что бы ни случилось, все приписывалось козням Марии Анхелы. Некоторые послушницы официально заявили, что видели, как она летает на прозрачных крыльях, которые при этом тихо жужжат. Потребовались пара суток и дюжина рабов, чтобы загнать скот в стойла, пчел в ульи и привести хозяйство в порядок. Прошел слух, что свиньи заражены, что вода отравлена и рождает видения, что одна курица в испуге летала над крышей и скрылась где-то за морем. Но слухи заметно оживили монастырское бытие, и, несмотря на все страхи начальства и пережитый переполох, камера Марии Анхелы стала центром всеобщего нездорового интереса.

Всяческая жизнь в монастыре прекращалась с вечерней мессы в семь часов до мессы в шесть утра. Огни должны были гаснуть всюду, кроме отдельных элитных келий. Однако никогда монастырь не видывал таких вольностей и не переживал такое волнение, как в ту пору. По темным коридорам шныряли тени, слышался отрывистый и торопливый шепот. В самых, казалось бы, образцовых кельях играли в карты и в кости, попивали ликер и покуривали табачок, хотя курево было строго-настрого запрещено Хосефой Мирандой. Одержимая бесом девочка в стенах монастыря вызывала такое же острое любопытство, как падение неопознанного предмета на землю.

Даже самые ревностные монахини игнорировали отход ко сну и после сигнала собирались по двое или по трое и тайком бегали поговорить с Марией Анхелой. Поначалу она встречала их ощетинившись, но вскоре освоила метод обращения с ними, учитывая характер каждой посетительницы и время их свидания. Чаще всего клариски просили ее вызвать дух Дьявола, чтобы он выполнил их самые немыслимые желания. Мария Анхела вещала загробным голосом, имитировала голоса казненных на эшафоте или всяких сатанинских отродий, и очень многие ей верили, и услышанные откровения становились для них руководством к действию. Но однажды ночью несколько праведниц, обманувшихся в своих надеждах, нагрянули в камеру, отлупили Марию Анхелу за ложь и отобрали у нее священные ожерелья. Это была пиррова победа. По возвращении та, что затеяла налет, оступилась на темной лестнице и разбилась насмерть. Ее соучастницы потеряли покой и мучились до тех пор, пока сами не вернули ожерелья пострадавшей. Больше никто не мешал ночным бдениям узницы.

Для маркиза Касальдуэро настали трудные дни. Он не раскаивался в своем решении, но корил себя за скоропалительную отправку девочки в монастырь и не находил себе места. Бывало, он по несколько часов торчал под окнами монастыря, гадая, за каким окном сидит Мария Анхела и тоже думает о нем. В тот день по возвращении домой он нашел Бернарду в добром расположении духа и ужаснулся при мысли, что она спросит его про Марию Анхелу, но жена едва взглянула на него.

Он спустил с цепи сторожевых псов и улегся на гамак в своей спальне с желанием уснуть навеки. Но не смог. Ветер с моря утих, и ночь дышала жарой. С болот летели тучи всякой мошкары и прочей гнуси, спасаясь от зноя и прожорливых болотных птиц. В спальнях приходилось жечь сухой коровий помет, чтобы отпугнуть кровососов. И людей, и тварей одолевала сонливость. Первого дождя ждали с той же страстью, с какой шесть месяцев спустя молили Бога, чтобы дождь кончился раз и навсегда. Едва забрезжил рассвет, маркиз отправился к Абренунсио. Не успел войти в дом, как почувствовал прилив душевной радости от того, что есть с кем поделиться горем. И выпалил без лишних слов:

— Я отправил девочку в Санта Клару.

Абренунсио не понял, и маркиз воспользовался паузой, чтобы ошеломить его еще раз.

— Там из нее изгонят беса, подвергнут экзорцизму[2].

Медик глубоко вздохнул и произнес с превеликим спокойствием:

— Расскажите мне обо всем по порядку.

И маркиз рассказал о своем визите к епископу, о своей греховной утрате веры, о своем необдуманном решении и о бессонной ночи. Это была безжалостная исповедь старого христианина, не оставляющая места для снисхождения.

— Я убежден, что действовал по велению Бога.

— Вы хотите сказать, что вернулись к вере? — спросил Абренунсио.

— Ее нельзя потерять полностью, — сказал маркиз. — От нее все равно что-то остается.

Абренунсио его понимал. Ему всегда казалось, что если перестать верить, то на том месте в душе, где была вера, остается рубец, который не перестает тревожить. Но он не мог согласиться с тем, что девочку надо подвергать исцелению экзорцизмом.

— Это деяние мало чем отличается от африканских ритуалов, — сказал он. — Даже хуже. Негры ограничиваются принесением петухов в жертву своим богам, а Святая Инквизиция, бывает, четвертует бедняг или поджаривает живьем на костре у всех на глазах.

Присутствие падре Каэтано Делауро на беседе с епископом показалось ему дурным знаком. «Он — палач», — сказал медик без обиняков и пустился в подробное перечисление всех аутодафе, когда умалишенные были казнены как еретики или как одержимые бесом.