Венецианский контракт - Марина Фьорато

Слёзы смешались с брызгами воды, она смахнула их, прикрыв отяжелевшие от усталости веки. Вспомнив, что она врач, Фейра прописала себе отдых. Она не спала всё это время, казалось, что это было в другой жизни – когда она так тщательно по утрам одевалась перед зеркалом. Прежде чем провалиться в сон, она подумала, что утром могла бы добраться до другого конца раскачивающегося трюма и заглянуть за белую занавеску.

И увидеть, какое зло притаилось за ней.

* * *

Фейра проснулась от мучившей её жажды, но не сразу смогла поднять голову, которая гудела, как барабан. Она с трудом села и сразу вспомнила, как тяжело ей было подняться вчера вечером. Тогда ей было плохо из-за качки. Сегодня что-то другое творилось с её телом.

Кожа горела, перед глазами все расплывалось, голова раскалывалась. Ей отчаянно хотелось пить. Она вспомнила, что видела капли дождевой воды, полумесяцем лежавшей на одной из бочек. Титаническим усилием воли она подняла правую руку и, цепляясь за мешки, поднесла её к крышке стоявшей неподалеку бочки и окунула в благословенную воду. Поднеся пальцы к губам, она слизнула несколько драгоценных капель.

Опуская руку, она заметила, что кончики пальцев почернели. В осколках золотистого утреннего света, падающих из щелей в обшивке судна, она увидела, что они потемнели, словно испачкались в чернилах. Наверное, в бочке была смола. Фейра снова облизнула кончики пальцев, но цвет не изменился.

Сами пальцы почернели, как деготь.

Фейра была знакома с симптомами гангрены, но у неё не было никаких ран или повреждений, которые могли бы вызвать заражение. Не в силах больше держать руку на весу, она опустила её – и тотчас почувствовала жгучую боль в подмышке. Другой рукой она стала ощупывать себя и обнаружила крупную опухоль, круглую и набухшую, размером с инжир.

Её воспаленная, горячая кожа поледенела от ужаса. В отчаянии она принялась исследовать шишку, и каждое прикосновение пронзало её, словно кинжалом. Может, у неё опухоль – такая же, какая бывает у наложниц в груди? Нет – за одну ночь рак не появится, к тому же такие опухоли не причиняют боль.

Тогда что? Фейра знала, что подмышки, паховая область и горло разбухают во время болезни, потому что именно там скапливается инфекция, как дождевая вода, но ничего такого она никогда не видела. Она почувствовала внезапную слабость от потрясения, её снова лихорадило, пот стекал в тюки под ней. И тут сознание её помутилось.

В течение следующих нескольких дней в моменты просветления она смутно осознавала, что люди приходили и уходили. Каждую ночь в трюм приносили лампу и вешали её на подпорку, чтобы старший матрос видел запасы, и каждое утро лампу уносили. Но скоро Фейра перестала замечать эти перемены и потеряла счет дням.

Время от времени она слышала свои собственные крики, бормотание, а иногда даже пение. Сначала она осознавала, что нужно лежать тихо, когда открывается люк, ведущий в трюм, и сильно стискивала ноющие челюсти. Но потом даже эти проблески сознания оставили её, и ей было безразлично, она желала только одного – чтобы её нашли, чтобы ей помогли, вылечили и отнесли к отцу – только бы не умереть и не гнить здесь, пока выйдет всё и её, наконец, обнаружат.

Слёзы жалости к самой себе увлажнили ей глаза, и вскоре, после долгих одиноких дней, когда её бросало то в жар, то в холод, она стала жаждать смерти. Она уже не помнила, каково быть здоровой; здоровье казалось другим миром, в который она уже никогда не попадет. Ей было слишком тяжело даже мечтать о выздоровлении. Легче было умереть. Она, наконец, достигла точки невозврата. Она закрыла глаза, надеясь, что в последний раз, и отдалась на волю судьбы…

Фейра оказалась в гигантской, просторной комнате, украшенной мозаикой молочно-белых плиток, гладких, как яичная скорлупа. Посреди комнаты стоял гроб – прозрачный, как стекло. Она подошла к нему и опустилась на колени; склонившись над гробом, она увидела старого султана Селима, на ледяном ложе, мертвого, с остекленевшими глазами и бледно-голубой кожей. Она положила руки на лёд, и они сразу стали влажными и холодными. Она замёрзла. Надо согреть руки. Фейра поднялась и направилась к подоконнику; там лежала золотая шкатулка, подмигивая ей в солнечных лучах. Она взяла шкатулку и вдруг оказалась на улице.

Палящее солнце нагревало шкатулку в её руках так, что ей было больно нести её. Но она поднялась на холм Анатолийского берега к Ускюдару, где над городом строилась огромная мечеть. Она услышала свой голос, звавший архитектора; потому что ей велели передать шкатулку только в руки самого Мимара Синана.

Её было крайне важно найти архитектора. Она спрашивала у каждого каменщика, работавшего с острыми глыбами белого камня, разглядывала каждого мужчину, тянула за одежду, смотрела в каждое бородатое лицо. Она была в отчаянии. Надо было избавиться от шкатулки, золото жгло ей руки. Она вся горела. Где же архитектор?

Наконец, она подошла к двери с циркулем, выточенном на наличнике; циркуль был не серебряный, как у отца, а золотой и изогнутый – циркуль каменотеса. Дверь отворилась, и она увидела его – бородатого старика с добрыми глазами. «Это вас называют Субботой?» – спросила она. Он кивнул, и она с облегчением вложила шкатулку в его мозолистые руки, запорошенные каменной пылью. Он поклонился ей. «Передай Валиде-султан, что её мечеть будет украшена великолепным куполом», – сказал он. Потом Фейра побежала вдоль полуострова, через базар и Белтан – бежала, бежала обратно к Топкапы. Она пересекла внутренние дворы и добежала до покоев Валиде-султан. Отдернув белые занавески на ложе, она нашла вместо своей госпожи труп – раздутый, с остекленевшим взглядом, гниющий прямо на покрывале. Фейра протянула руку, чтобы закрыть глаза цвета моря. Не успела она закрыть глаза своей матери во сне, как внезапно проснулась.

Фейра облизнула высохшие губы и попыталась сесть. Она была все ещё слабой и мокрой от пота, но знала, что зараза оставила её. Она поднесла руку к глазам – пальцы обрели свой естественный цвет. Верно, была ночь, щели в обшивке были темными, а лампа висела на своем месте – поскрипывая на подпорке, раскачиваясь дугой вместе с кораблем и отбрасывая безумные тени.

Её вуаль и шапка исчезли – потерялись, пока она ворочалась и потела на своей «постели». Медицинский пояс был в целости и сохранности, но висел расстегнутый на её измученном теле. Фейра зажмурила глаза и повернула голову, которая всё ещё болела, – волосы превратились в толстую солёную веревку, сползающую между лопаток. Она попыталась обернуться назад. Вмятина от её тела осталась на мешках, потемневших от пота там, где она лежала. Мерзкое черное пятно появилось на том месте, где лопнул бубон у неё подмышкой, и темный гной вытек прямо на парусину; её платье под левой рукой тоже оказалось в пятнах. Она не успела подумать, что это значит, потому что в это мгновение её внимание привлек голос.

Верно, горячка ещё не оставила её.

Голос снова позвал, хриплый, как воронье карканье.

Холодок пробежал по коже, потому что, когда голос позвал в третий раз, она разобрала произнесённое слово – слово, означавшее, что её обнаружили. Фейра притаилась в ожидании того, что сейчас мешки и бочки полетят в сторону, и её увидят. Но снова послышалось хриплое карканье, повторявшее одно слово.