Смерть напоказ - Эрве Гибер

странный взгляд будто бездонен, их движения точны, как и во время упражнений на прикрепленных к потолку или стене гимнастических снарядах, на трапециях или кольцах, а еще на батутах, брусьях, канатах. Они покачиваются, потягиваются или опускаются на колени, опустошают бассейны, из которых переливается через край сперма: равномерное движение трапеций или колец, в которые продеты их тяжелые ляжки, чтобы можно было еще сильнее изогнуть спину, в самом деле рассчитано со всей точностью, дабы удовлетворять с помощью смыкающихся губ и задниц, действующих с постоянством насосов, все нужды гостей. Дыхание одного мальчика, грудь которого, словно хрустальный или хромированный сосуд, постоянно выпускает пары амилнитрита, исходящего прямо из ноздрей, разжижая бьющуюся в его сердце кровь и разогревая его бедра, тотчас же заставляет набухать хуи и раздвигаться ягодицы, сластит их и расслабляет, неуловимым образом полируя все тело. Явного источника света нет, ни окна, ни неоновой лампы. Сложно узнать, под землей находится это место или на этажах, в центре города или в предместье. Уже очень долго не произносится ни единого слова, слышен только скрип гимнастических снарядов или скольжение леопардовых одежд мальчиков. То, что распирает и мнет шерстяную ткань прямо под их гладкими животами, под их точеными пупками, довольно велико, и, если захочется спустить ангору вдоль ляжек, в руке окажется выпростанный тяжелый хуй, то белый и матовый хуй заключенного, то черный и сверкающий хуй корсара. Хуй этот надолго остается набухшим и напряженным, высвобожденным из шерстяного белья, чтобы обшаривать внутренности или же массировать десны. Потом можно увидеть, как эти мальчики, доставив удовольствие, плещутся в свежей прозрачной воде бассейнов. Потом они возвращаются, чтобы их снова ласкали.

Хозяин отвязал нас и бросил нам мяса. Мы побежали, чтобы схватить кусок, и запутались в поводках. Хозяин ухмылялся. Мы были голодны. Кусок был великолепен: красный, набухший от крови, весь в длинных прожилках, он капал и дымился, он был еще совсем теплый, его только что отрезали. Он был достаточно велик для двоих, но другой кобель, более быстрый, менее перепутавшийся, схватил его передо мной на лету и зажал в лапах, принялся лизать, облизывать, не кусая, визжа и тявкая. Я подошел к нему, чтобы урвать для себя немного, чтобы и у меня был кусок, который я мог бы лизать, но другой кобель начал рычать, он оскалился, чтобы показать мне свои клыки, потом снова зажал кусок лапами и начал его лизать с новой силой, надменно. Из моего рта вдруг пролилась слюна, и от ее несчастной лужицы, отражения моего безмерного голода, тоже стал идти пар, а потом она замерзла. Я метался вокруг куска, вокруг кобеля, что сжимал его, и хозяин снова засмеялся, показывая белые зубы, гораздо более хрупкие, нежели наши, он сказал: у меня есть только один кусок на вас двоих, но он жесткий и теплый, очень вкусный, вы должны его разделить, не деритесь больше. Другой кобель по-прежнему сжимал его между лап и теперь посасывал, вдыхал аромат сочившегося сквозь волокна изнутри сока, покусывал этот кусок. Голод, в котором нас до сих пор держал хозяин, истощение, наш вынужденный бег без остановки, с завязанными глазами, по бесконечным кругам в холоде, хотя мы были совершенно голые, выбритые, без нашей шерсти, — все это вызвало у меня смутные видения, и временами мне казалось, будто я вижу, как мясо оживает, запрыгивает в пасть другого кобеля, становясь от этого только желаннее. Украдкой, с мокрым хвостом, с дрожащими от холода боками, я начал виться вокруг сапог хозяина, а потом, постепенно от них удаляясь, приближаться к другому кобелю сзади, чтобы с силой укусить загривок, дабы заставить его уступить, оставить мне этот кусок. Но нюх, более острый, чем у меня, предупредил его, и в последний момент, когда я уже почти чувствовал кусок у себя в пасти, он обернулся и начал тихо, приглушенно рычать, почти уже лаять, и в этом вызывающем рыке, в том, как дрожал звук, было все удовольствие, что другой извлекал из куска и похищал у меня, это было влажное тявканье, опьяненное мясом, угрожающее. Я отошел в сторону и побежал, я бежал до самого озера. От досады, — хотя мысль о том, чтобы после многодневного голода пить эту ледяную воду, а не есть кусок теплого вкусного мяса, в котором мне было отказано, — хотя мысль эта вызывала у меня тошноту, я немного попил, но хозяин мне свистнул издалека. Вода, которую он нам дает, обычно теплая, тошнотворная, в ней всегда плавает его перхоть и какой-то осадок с запахом его пота, его ног, его зада, который мы должны дочиста вылизывать. Он свистнул мне и заново привязал, я прижался к земле, я боялся, что он станет меня бить. Он сказал мне: ты не очень-то умен, так ты не добудешь себе этот кусок. Другой же кобель продолжал слюнявить его, держа в когтях, по-прежнему не кусая, выжимая его и ликуя, злорадствуя, и вымачивал его в вытекающих соках. Хозяин сказал мне: видишь, он голоден) но он растягивает удовольствие, он знает, что в любом случае может лишь ощутить этот вкус и никогда не насытится им, он знает, что я бросил ему этот кусок, только чтобы он еще сильнее почувствовал голод. — На этот раз истощение, усталость, раздражение заставили меня со всей явностью увидеть, как кусок мяса подскакивает между ног хозяина, вьется там, словно алое веретено, разбухшая на самом конце палица, коническая катапульта, словно таран, которым сотрясают ворота крепостей. Хозяин снова смеялся, и его ноги в сапогах сгибались от этого смеха, бедра дрожали, распахнутая и отороченная густым мехом, который сыпется в наше пойло, черная одежда трещала по швам и колыхалась, и между ее отворотов болтался этот кусок мяса, который он подвесил там, словно, чтобы поиздеваться над нами. Я с такой силой вцепился в загривок другого кобеля (у него не было шерсти, которая могла бы его защитить), безжалостно прогоняя его от огромного ломтя, по моей глупости оказавшегося под моими тощими боками, что он взвыл дурным голосом, от которого душа могла уйти в пятки. Он был побежден, и хозяин ударом ноги прогнал его. Я набросился на оставшееся сочащееся мясо, оно шлепнуло меня по щеке, я начал обжираться им, я настолько не притворялся, настолько не сдерживался, чтобы заглотить его, чтобы оно, согретое другим, ликовавшим над ним кобелем, отдало мне все свои соки, что мне не удалось нарушить божественного порядка и сжать кусок, заглотить, поперхнуться им. Чтобы успокоиться, я перестал