Легкое дыхание - Иван Бунин

«Значит, Линтварев приехал, — думал Турбин. — Нокакова это будет штука, если я пойду к нему, буду сидеть в зале — и вдругвходит Прохор Матвеевич?»

Стук двери и голоса послышались на крыльце. Турбин прижалсяза угол. По снегу заскрипели шаги, Лызлов звонко заиграл на гармонике. Турбиносторожно пробрался в школу. Дверь на крыльцо осталась открытой; в комнатепахло табаком и свежестью морозного воздуха. Турбин поморщился. Но вдруг взглядего упал на стол: конверт из плотной бумаги! Турбин смешался, покраснел,неловко рванул его…

«Многоуважаемый Николай Нилыч, — стояло вписьме, — простите за поздний ответ. В тот приезд, как получил вашеписьмо, я не успел ответить, а теперь хотелось бы поговорить с вами лично поповоду вашей просьбы, почему надеюсь, что вы не откажете мне в удовольствиивидеть вас у себя на второй день праздника вечером. Преданный вам Линтварев».

Это был ответ на просьбу Турбина помочь школе учебниками. Нотеперь Турбину было не до учебников; он ходил по комнате и бормотал с сияющимлицом:

— Преданный! Гм… Вот, ей-богу, чудак!..

И внутри у него все дрожало от радости.

X

К утру сочельника комната его сильно настудилась. Вода вумывальнике замерзла. Стекла окон были сверху донизу запушены инеем изарисованы серебряными пальмовыми листьями, узорчатыми папоротниками. Турбинспал крепко, а проснулся с ощущением какой-то хорошей цели. Он вскочил иотдернул примерзшую форточку. Резкий скрип саней стоял над всем выгоном: из-подгоры тянулся длинный обоз, весь завеянный ночной поземкой; морды лошадей были вкудрявом инее. Все тонуло в ярких, но удивительно нежных и чистых краскахсеверного утра. Выгоны, лозины, избы — все казалось снеговыми изваяниями. И навсем уже сиял огнистый блеск восходящего солнца. Турбин заглянул из форточкивлево и увидал его за церковью во всем ослепительном великолепии, в морозномкольце с двумя другими, отраженными солнцами.

— Поразительно! — воскликнул он и, торопливозахлопнув форточку, юркнул под одеяло.

— Уши! — сказал он громко и засмеялся, вспомнив,что мужики называют эти отражения солнца «ушами».

Передняя, куда он вышел умываться, вся была озарена солнцем.Он долго и особенно тщательно мылся, потом заглянул в классную: и там былотеперь весело от солнца и тишины предпраздничного утра. «Не шуми ты, рожь…» —затянул он во все горло… Голос гулко отдался в пустой комнате, и это напомнилоему его одиночество. Он замолк и пошел в переднюю пить чай на окне, при солнце.Сообразивши, что идти к обедне уже поздно, он даже обрадовался. Его тянулообдумать, получше обдумать что-то. Но, подавляя внутреннюю торопливость, онубрал чашки и самовар, надел новое пальто и медленно вышел.

Щурясь от ослепительного сверканья на парче снега, отблестящих, отшлифованных, как слоновая кость, ухабов дороги, глубоко дышахолодным воздухом, он шел и все любовался деревней, синими резкими тенями околостроений и горизонтом зеленоватого неба над далеким лесочком в снежном поле:туда, к горизонту, небо было особенно нежно и ясно. Иней приятно садился навеки, пар шел от дыханья, солнце пригревало щеку… Хорошо бы теперь откинуться взадок барских саней, полузакрыть глаза и только покачиваться, слушая, какзаливается колокольчик над тройкой, запряженной впротяжку!

«Ну, так как же? Иду, значит? Или нет — не стоит?» — думалТурбин, шагая.

В душе он еще вчера решил, что пойдет. «Да, таклучше, — говорил он себе, — пойду на третий день, утром, по делу,ненадолго. Немыслимо сразу в гости прийти… это он для приличия… Поговорю иуйду. А там, на Новый год, примерно, уж и вечерком можно».

Незаметно он уходил все дальше и, говоря одно, повторял в тоже время другое: «Ну, так как же?…» Представив себе все неприятности этогопосещения, он тотчас же начинал разубеждать себя в этом, говорил, что «глупорисовать все в дурном смысле», что он не хуже других… В конце концов, этапутаница мысли испортила ему настроение, утомила, стала мучить. Он поспешнопошел обедать.

Вернувшись и увидя свою бедную комнатку вымытой и прибраннойк празднику, он почувствовал себя совсем одиноким и стал думать спокойнее исерьезнее.

XI

Наступил праздник.

Турбин чувствовал себя как-то особенно, как привыкчувствовать себя с детства в большие праздники, чинно стоял в церкви, чинноразговлялся у батюшки. Дома, не зная, за что приняться, он бесцельно походил поклассу, заглянул в окно… В безлюдье села чувствовалось: все дождались чего-то,оделись получше и не знают, что делать. С утра было серо и ветрено. Послеполудня воздух прояснился, облачное небо посинело, бледно-желтым пятномобозначилось солнце, снег стал ярче и желтее, поземка струйками закурилась нагребнях сугробов, подхватываясь и развеваясь белой пылью, криво понеслись поветру галки. Проезжий мужик повязал уши платком, стал на колени и погналлошадь. Розвальни бежали, разрывая переносы сухого снега на обмерзлой дороге,постукивая и раскатываясь…

Скука с новой силой охватила Турбина.

Но вечером, когда он пошел на заводскую сторону, оннеожиданно столкнулся с Линтваревым и совершенно потерялся от смущения.

— С праздником! — сказал он не то галантно, не тов шутку, неестественно изгибаясь.

Линтварев был среднего роста, с простым приятным лицом, срусою бородкой и ласковыми глазами. На нем был полушубок и валенки, на голове —барашковая шапка.

— Ах, Николай Нилыч! — сказал он, встрепенувшись,как будто даже заискивающе. — Здравствуйте, здравствуйте!.. Благодарю вас…Ну, что, как вы, — не соскучились?

— Пока еще нет, — ответил Турбин, краснея и силясьвложить в каждое слово не то что-то особенное, не то ироническое.

— Да, да…

Постояли, помялись.

— Ну, так увидимся? До завтра?

Турбин опять не то галантно, не то комически раскланялся.

Домой он шел очень быстро. Как быть, где взять крахмальнуюрубашку? В вышитой положительно невозможно!

XII

Вечером он долго, с великим трудом зашивал задник сапоганитками и замазывал их чернилами.

Все утро он ходил по комнатам в одном белье, умывался,несколько раз принимался чистить сапоги, пачкал и опять мыл руки и все думал орубашке.

— Ничего не придумаешь! — говорил он,останавливаясь среди комнаты. — Послать к Слепушкину? Немыслимо! Начнутсудить, рядить… дойдет до Линтварева… Гадость!

Но нечто подобное случилось.

Около полудня к крыльцу школы подлетела тройка КондратаСеменыча. С мороза его лицо было особенно свежо и темно-красно. Подбородок былвыбрит, усы чернели ярко и лихо. На нем была сюртучная пара; в передней онсбросил енотовую шубу. Коренастый, приземистый, — об дорогу не расшибешь,что называется, — бойко прихрамывая, он быстро вошел к Турбину, крепкопоцеловался с ним, причем на Турбина пахнуло морозной свежестью и запахомзакуски, и тотчас принял живейшее участие в заботах о его наряде.