Кельтская волчица - Виктория Дьякова

Утопая по пояс в болоте, посиневшее обнаженное тело Арсения стало приближаться к берегу, оставляя за собой черную ленту воды, в которой по-прежнему виднелись кровавые разводы.

Когда оба охотника вытащили тело на берег, Сергия осмотрела его. В области сердца на груди виднелось обширное красное пятно. Но самое ужасное состояло в том, что у убитого совершенно не было кожи на лице и голове — ее сорвали вместе с волосами так как скорняки снимают шкуру с животного.

Замерев от ужаса, смотрела Сергия на мертвое тело молодого человека, еще живого и веселого вчера поутру и видела только его широко раскрытые глаза, слепо устремленные в розовеющее сумерками небо и старалась не попадать взглядом на красноватую от запекшейся крови мускулатуру лица, на зубы, обнаженные в страшной беззубой улыбке.

— Погляди — ка как она его обгрызла, — услышала она за спиной тихий голос Ермилы, — со всей головы мясо сняла. Данилка же промолчал, только сильно закашлялся в кулак, было слышно, что он едва удерживает подступающую к горлу рвоту. Не утерпев, все же побежал вскорости за кусты — вернулся побелевший лицом, сосредоточенный.

Пока оба охотника обмывали кровь с тела Арсения, Сергия внимательно рассматривала крест, к которому он был привязан. Крест был равносторонний, плоский, расширяющейся по концам своих четырех лучей.

Но более всего внимание привлекал украшающий крест орнамент. Некие спирали, напоминающие вьющихся змей, рельефно выступали по всей поверхности креста, какие-то странные животные с козлиными телами и львиной головой переливались на нем прозеленью малахита, червцом и оттенками седого мела…

О, нет, менее всего, видя перед собой растерзанное тело Арсения и этот удивительный крест, который вряд ли найдешь по всей округе, матушка Сергия была склонна верить, что молодой князь Прозоровский стал жертвой нападения волков на охоте, пусть даже одной, очень большой и могучей волчицы.

Вся охота представлялась теперь неким заранее подстроенным действом, карнавалом, где каждому была отведена роль. Широкое действо, призванное скрыть главные цели и главных виновников.

Но почему именно Арсений сделался жертвой тайного заговора пока еще неизвестных сил — этот вопрос более всего тревожил матушку Сергию. В то время, как небо постепенно темнело над болотом, а оба охотника, примолкшие и растерянные, раскапывали руками на дне оврага промытую течениями природную яму, чтобы похоронить туда Арсения, матушке Сергии вспомнилось вдруг, что молодой человек вовсе не являлся родным сыном князю Прозоровскому. Он был подкидышем, хотя о том давно уж и не поминали в его семействе. Кто были его истинные родители?

Возможно, именно в раскрытии этой тайны и лежало основании для разгадки убийства. И не только для убийства — для всех несчастий, обрушившихся нежданно на дом князей Прозоровских. И потому, читая молитву над безвременно погибшим юношей, матушка Сергия, в тайне носившая вовсе иное имя, пожалуй отчетливо понимала, что впервые за долгое время ей по собственной инициативе, в нарушение давно установленных правил необходимо встретиться с Командором, с Командором Третьей Стражи, который осуществлял надзор за всей территорией, прилегающей к Белому Озеру на северо-западе Российской Империи. Она обязана была известить его обо всех событиях в имении Прозоровских. И чем скорее, тем лучше.

Едва только земля сокрыла изуродованное тело Арсения, широкая тень, быстро увеличиваясь, пронеслась над оврагом. Подняв голову, Сергия снова увидела над собой серого ворона. Он покружил с криком и уселся на ветку, пощипывая клювом перья.

Сергия почувствовала, как похолодело сердце у нее в груди — заплаканное лицо Лизы нежданно явственно нарисовалось на подернутой рябью болотной воде. В имении снова происходило что-то неприятное — Сергия отчетливо ощутила эта и заторопила Ермилу и Данилку, чтобы они поскорее собирались в охотничий домик, где, как предполагалось, должны еще отсидеться дня два для успокоения князя Федора Ивановича. Сама же Сергия, вскочив на лошадь, погнала ее через поляны в имение, даже забыв о том, что по пути ей необходимо сменить одежду. Страх за Лизу заставлял монахиню торопиться.

К вечеру заметно похолодало. Накинув на плечи длинный плащ, подбитый соболем, княжна Лиза села в плетеное кресло на веранде. На круглом столе, за которым по обычаю вся семья пила чай летними сумерками, в высоком подсвечнике догорали, подмигивая, четыре восковые свечи.

Проводив матушку Сергию, Лиза еще некоторое время бродила по двору, слушая разговоры слуг про то, как частые дожди не позволяют во время убрать урожай картофеля с полей или как две мельницы на Шексне снесло паводком. После прошедшей ночи мутные ручьи все еще стояли в колеях, на оголенных ветвях нависали, поблескивая, капли и только старинный вяз перед самой верандой дома возвышался, покрытый мясистыми, сочными листьями, вовсе не тронутыми желтизной.

К княгине Елене Михайловне, наконец-то пожаловал из Белозерска доктор. По происхождению он был француз, огромный ростом, красавец, любезный, как все иноземцы, прежде весьма известный и даже модный в Москве и Петербурге. После пикантной истории случившейся у него с хозяйкой одного из уважаемых домов и преданной мужем ее огласке, он вынужден был покинуть обе столицы, так как его больше не принимали нигде, и довольствовался практикой в провинции.

Однако отлучение от высшего света и изрядная любвеобильность нисколько не уменьшали врачебного искусства месье де Мотивье. Его лечение часто шло на пользу окрестным помещикам и далее те, кто прежде высмеивал медицину, прониклись к ней уважением, узнав ее от француза. Что ж говорить о дамах — они и вовсе потеряли головы: мало того, что месье Поль был красив собой, он же еще и чудно талантлив!

Наблюдая княгиню Елену Михайловну, Поль де Мотивье бывал у Прозоровских по обыкновению раза два в месяц. Лизе он нравился, но ничего странного она не находила в том, что молодой доктор гораздо больше внимания уделяет своей соотечественнице, мадам де Бодрикур.

Однако Жюльетта холодно сторонилась его. И это давало Лизе надежду, что рано или поздно Поль наскучит увиваться за Буренкой и обратит внимание на нее.

Размышляя о собственной жизни, Лиза прежде часто ловила себя на странном чувстве: ей было досадно, что она вынуждены ждать, что пропадает даром самое лучшее для нее время, которое она могла бы употребить на любовь к этому красивому, черноволосому мужчине. И то, что пока оставалось до конца не узнанным княжной Прозоровской — ревность, — мучило ее все сильнее с каждым приездом Поля в усадьбу ее отца.

Несколько раз, желая обратить на себя внимание легкомысленного француза, Лиза тайком от няни усаживалась по ночам писать ему. С чего только не начинала она свое неуклюжее объяснение — уже с самых первых строк все представлялось ей скучным и фальшивым, не доставляя облегчения.

Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме хоть одну тысячную долю того, что так легко удавалось ей изобразить в живом общении голосом, улыбкой или взглядом.