Французский роман - Фредерик Бегбедер

Маме приходилось терпеть соседство свекрови-американки, которая имела обыкновение заявляться к нам без предупреждения, зато с коробкой конфет «After Eight». Тогда еще было не принято посылать куда подальше мать мужа, живущую на параллельной улице (Делабордер), когда она звонила в дверь, намереваясь преподать невестке очередной урок воспитания внуков. Кажется, Granny без конца критиковала нашу няню, немку, когда-то состоявшую в гитлерюгенде, — Анну-Грету, интересную и очень властную даму, у которой падение рейха ни в малейшей степени не отшибло любви к дисциплине. У меня в памяти сохранился образ существа, одетого во что-то зеленое, преимущественно шерстяное, и вечно что-то скребущего. Первые услышанные мной слова были произнесены с немецким акцентом. Иногда чистюля Анна-Грета вынимала носовой платок и, послюнив его, вытирала наши испачканные рожицы. В те годы носовые платки еще не делали из бумаги. Двадцатью годами раньше Булонский лес служил немецким офицерам излюбленным местом прогулок, но, вполне вероятно, Анна-Грета об этом не подозревала.

Разумеется, то, что ты родился в Нейи-сюр-Сен, вряд ли можно считать жизненной неудачей, однако этот уголок отнюдь не способствует формированию бойцовского характера. Мирная улица, тишину которой нарушает лишь чириканье воробьев да мягкий шорох шин английских автомобилей. Вероятно, мою коляску катали под деревьями парка Багатель, мне известно, что брат чуть не утонул в пруду Сент-Джеймс, куда, не умея плавать, нырнул, едва только мать на минутку отвернулась; иногда мне снится, что я опять скольжу в лодке сквозь этот таинственный розово-зеленый лес. Над головой плывут облака; спутанные ветви каштанов расчерчивают небосвод мелкой клеткой; я засыпаю, убаюканный шлепаньем весел по спокойной глади озера в Булонском лесу. Декорации моего раннего детства по-прежнему существуют, однако мне они теперь ни о чем не говорят. Лишь названия, словно принадлежащие другому веку, иной, далекой, стране, заброшенной и забытой, кажутся странно знакомыми… Большой каскад с искусственными утесами, который представлялся мне таинственным гротом, волшебной пещерой, укрытой за водопадом… Особняк «Пре-Кателан» и хоровод «седанов» возле подъезда мешаются в голове с виллой «Наварра» в По и вереницей машин на главной аллее… Нашим раем, нашим миниатюрным «Диснейлендом» был парк аттракционов — карусели в гирляндах разноцветных лампочек, клетки с пронзительно кричащими обезьянами, запах помета, аромат горячих вафель… «Шале-дез-Иль», деревянный дом, перенесенный из Швейцарии на середину озера, был целой планетой, вокруг которой, как спутники, кружились белые лодки, прокладывая себе путь между лебедями и кувшинками… Ипподром в Лоншане — разряженная толпа, автомобильные гудки, сломанная мельница, торговцы, продающие листки с прогнозами скачек, лошади, которых ведут взвешивать, море шляп и зонтов… Ресторан клуба «Голубиный тир» — огромные тенты, белые скатерти, дорожки, посыпанные гравием, хрустящим под детскими сандалиями, как раздавленный сухарь… Я на самом деле пережил все это или создаю историческую реконструкцию самого себя? В трех своих первых романах я назвался Мароннье[40], видоизменив фамилию матери, но также желая воздать должное Лесу, его деревьям, листве, рисующей на земле китайские тени, зеленым бликам цветущих каштанов на авеню Мадрид. Клуб «Поло де Пари», куда мой отец вступил в 1969 году…

В «Поло» ходили, чтобы позлословить о «Тире», в «Тир» — чтобы выразить свое презрение к «Рейсингу», ну а в «Рейсинг» — если не удавалось просочиться в один из двух вышеназванных клубов, нередко по причине еврейского происхождения. Метрдотели в «Поло» носили белые куртки, бассейн там еще не вырыли, брат учил меня лепить куличики в большой песочнице, и мы перестреливались каштанами с «богатенькими паршивцами» (так называла их мать) под шумовое сопровождение — глухой стук теннисных мячей и шуршание полотняных спортивных туфель по охряной утрамбованной земле… В памяти всплывает одна картина: игрок в поло, аргентинец, упал с лошади, матч приостановлен, по газону мчится «скорая», из нее выпрыгивают санитары, поднимают носилки, «скорая», белый «Ситроен-DS break» тут же уезжает, увозя покалеченного спортсмена, обутого в высокие коричневые сапоги… Белое и коричневое — цвета клубного здания, похожего на коттедж на Лонг-Айленде. Я разглядывал «скорую» в перевернутый отцовский бинокль, так что машина казалась маленькой ч далекой, как возникающие в моей памяти образы. Мы ели дыню, которую подавали на льду, и клубнику с густыми сливками (мода на взбитые сливки пришла позже) и немного смущались, когда Granny принималась по-английски проклинать медлительных официантов. Сидя в отъезжающем домой «бентли», я оборачивался, чтобы через заднее стекло полюбоваться на «Трианон» в парке Багатель или на построенный в 1920 году, а потом заброшенный и ставший приютом скваттеров замок Лоншан с его странной зубчатой башней, напоминающей башню Вогубера, — и серый дождь постепенно поглощал это средневековое видение… Теперь в Багателе звонят мобильники, рычат гоночные мотоциклы, орут подростки, играющие в футбол на лужайках, семейки жарят на углях сосиски, а из ghetto-blasters, включенных на максимальную громкость, разносится «Womanizer» Бритни Спирс. Попытка приехать сюда на старой английской машине сегодня будет выглядеть как чистый выпендреж, а сорок лет назад Булонский лес оставался точно таким, каким Пруст описал его в начале века. Позже я часто наблюдал здесь всякого рода ралли, теннисные матчи, заплывы в бассейне и фелляции транссексуалов. Лес утратил шарм шестидесятых: на заднем сиденье высокой серой отцовской машины не было и духу трансформизма, зато в ней были откидная ступенька, столики красного дерева, музыка Джоан Баэз[41]и запах старой кожи. И еще в ней рядом со старшим братом сидел мальчик, слишком надежно защищенный от всего на свете, как золотая рыбка в аквариуме.

С 1965 по 1970 год моя жизнь протекала бесшумно. Нейи очень напоминал Женеву — этакую вылизанную деревню: слишком чистый воздух и скука как непременное условие безопасности. Нейи — город, где время всего лишь проходит. И разве можно приличными словами выразить глухое недовольство жителей О-де-Сен? Комиссар Восьмого округа прав: мои стенания никому не понятны. Мы жили в единственном районе, где приятно бывать, — том, что со стороны Леса. Существует два Нейи-сюр-Сен; если спускаться от авеню Шарля де Голля к кварталу Дефанс, шикарный Нейи будет у вас слева; справа, там, где мэрия, располагается Нейи обтерханный. Ближе к Булонскому лесу жилые дома обретают индивидуальность, а буржуазия — скромное обаяние; на что жаловаться человеку, который здесь родился? На то, что этот мир испарился, разлетелся в пыль, на то, что мы сами не ведаем своего счастья, на то, что волшебным сказкам всегда наступает конец? Если я задним числом подтруниваю над всеми этими роскошествами, то, может быть, лишь затем, чтобы не сожалеть об их исчезновении.

Я родился в замкнутом мирке, комфортабельном гетто, где сады обрамляла живая изгородь, которую стриг секатором садовник в комбинезоне, где обедать садились с белоснежными салфетками, за едой запрещалось разговаривать и класть локти на стол. В четыре часа Анна-Грета в халате и фартуке являлась в гостиную и подавала полдник — «шоколатинки» (так в Беарне называют булочки с шоколадной начинкой), которые мы макали в стакан молока, пока они не достигали консистенции рыхлой губки, или ломти венского багета с дольками темного шоколада «Пулен», в которые мы вгрызались, порой оставляя в них зуб. Тогда еще не импортировали из Италии «Нутеллу», но иногда нам давали смазанные маслом тартинки, посыпанные порошковым шоколадом «Бенко». Все это немного напоминало атмосферу закрытых парков и неспешных партий в теннис из «Сада Финци-Контини» Витторио Де Сики (1971). В этом фильме рассказывается о подъеме фашизма и о том, как война разрушает жизнь семьи. Для нас такой катастрофой, после двадцатилетнего затишья, стал май 1968-го; мои родители хвастались, что ездили к театру «Одеон» в своем сером «бентли» поглядеть на митинги протеста; они еще не подозревали, что дух свободы вскоре накроет их с головой и приведет к разрыву.