Голова моего отца - Елена Бочоришвили

И тут ворон, черный, сел на церковный крест. Поп выбежал, путаясь в рясе, и замахал руками, и зашикал. За ним бежали бабы-фанатички и тоже, путаясь в длинных юбках, махали руками и галдели.

Ворон смотрел на них сверху, не шелохнувшись.

И поп сказал Эстате: «Сделай что-нибудь, нельзя, чтобы ворон сидел на кресте».

И Эстате пошел домой, через кладбище знаменитостей, и принес ружье. Ружье тяжелое и местами — ржавое.

И пришла Ия. В том же платье, что и вчера.

Мне показалось, что я взлетел. Я запомнил все, что случилось в церковном дворе, будто смотрел с высоты. Будто это я, а не ворон, сидел на церковном кресте.

Эстате прикладывает ружье к плечу.

Поп крестится.

Эстате стреляет.

Пуля попадает в крест, рикошетит и убивает Ию.

Эстате потирает плечо. Поп бежит назад, к церкви, и запирает за собой дверь. Бабы-фанатички в окнах — как иконы. Я стою посреди двора, со звоном в ушах, и Ия на земле — в луже крови.

В небесном кабинете появляется женщина небесной красоты. Ее волосы — как пламя. Ее тело, голое, — зажженная свеча. Она танцует одна, но партнер вот-вот вырвется на сцену и не выпустит ее из объятий, никогда.

— Меня зовут Баадур Д.

— Да-да, у меня есть ваше дело. Вы прослушали инструкцию во втором отделе?

— Я знаю инструкцию, я сам ее сочинил.

— А, ну да. Приступайте.

— Я задумал написать что-то в стиле французской «оперы спасения», знаете, в ней сближаются лирическая трагедия и комическая опера… И я хотел также добавить элементы балета… Вы знакомы с французской музыкой?

— Нет, это не входило в нашу подготовку. Я слышал только одну французскую мелодию — «Марсельезу». Напевал здесь какой-то старик. Вообще-то я должен вам напомнить: вы не имеете права задавать вопросы. И не отвлекайтесь.

— …Однако странные вещи стали происходить с моей оперой. Как будто музыка вырвалась из моего подчинения. И тогда я ввел в оперу образ женщины, что я любил, и последовал за ней…

— Кого вы любили? Проститутку Ию?

— Прошу вас…

— Я не понимаю, как вы сюда попали. К нам поступают только жертвы военного конфликта, умершие насильственной смертью. А вы…

— Меня деревом задавило во время землетрясения.

— Нечего было держать дерево в доме! Я передам ваше дело в четвертый отдел, пусть они разбираются. А в седьмом отделе вам сотрут память и…

— Я знаю.

«Сегодня после первого урока произошло сильное землетрясение. Мы все выбежали во двор, и никого не убило. Нас пересчитали, и мы все здесь. Директор нашей школы, Маро, не разрешила нам идти домой, пока за нами не придут. Я жду бабушку Аннушку и пишу дневник. Идет дождь.

Я люблю Баадура Д., который живет в нашем дворе. В его доме растет дерево, прямо посредине. Он умеет играть на пианино. Я тоже хочу ходить в музыкальную школу, но у нас нет денег. Бабушка Аннушка говорит, что Баадур „не жилец“. Он пишет музыку, а это сейчас никому не нужно.

Когда я вырасту большая, я выйду замуж за Баадура Д.

Сегодня я увижу его».

1998

На каникулы всех детей в семье посылали в Кутаиси к Надии. Она выходила встречать их на перрон. Маленькая кривоногая женщина с большой сумкой, всегда в черном. Дети — внуки, племянники и племянницы — высыпали из грязного вагона, как мандарины. Они обнимали и целовали ее, накалываясь на ее рыжую бороду. «Слава богу, жива я, — отвечала Надия на расспросы, — не убили меня еще эти Кобаидзе».

Она говорила нараспев, как все кутаисцы, и голос ее был певучий. Когда бабушка Нуца Церетели перестала петь старинные русские романсы, Надия запела грузинские. Другого языка она не знала. Под занавес любого застолья вместе с вареными каштанами выносили гитару. В зале стоял и рояль, но он молчал, и его обходили по кругу, как гроб. Надия ломалась и отнекивалась. Ее умоляли, тамада говорил: «Ради меня, калбатоно Надия, хоть один раз!» Надия дергала струны кривыми пальцами с желтыми ногтями и запевала звенящим голосом. Мужчины и женщины подпевали ей, вытирая слезы. Потом Надия передавала кому-нибудь гитару и бежала на кухню за горячей кукурузой. Кукурузу подавали уже в самом конце. Оставалось только выпить за тамаду, а потом гости вставали и расходились.

За столом у Надии были не только каштаны и кукуруза. Однажды Фафочка написала матери, что она ела в день приезда. Мать просила ее писать каждый день, а писать Фафочке было нечего: во всех комнатах стояли впритык кровати, на которых спали похожие друг на друга дети. А потом они кушали, кушали… И ей не хотелось писать. Дети смеялись над Фафочкой, над ее именем — Фаина, Фафочка. В грузинском языке нет буквы «ф». Ее называли Папочка. В пятнадцать лет ее грудь была плоской, словно танк проехал. Фафочка-Папочка — нож в сердце. Фафочка думала, что если она расскажет об этом матери, то мать будет смеяться над ней вместе со всеми. Будет щурить глаза и говорить: «Ничего, Пы-Фафочка, выйдешь замуж, успокоишься!» Пы-ф — чем не плевок? Фафочка написала: «На столе было…» Олико ходила с этим письмом по родственникам, тбилисцы глотали слюни и восхищались: «Вах, Надия!»

Это было время, когда в витринах гастрономов стояли батареи сгущенок, а белый хлеб скармливали даже свиньям. Фафочка уже не застала огромную банку черной икры с половником вместо ложки, которая стояла за стеклом в центральном гастрономе на площади Ленина, главной площади в Тбилиси. Про это ей только рассказывали. Ленин протягивал вперед руку, указывая на светлое будущее, а говорили, что он показывает, куда сбежала огромная банка. Икру теперь можно было достать только по знакомству, но без деликатесов не обходилось ни одно большое застолье. Столы устраивались часто и по любому поводу. Не застойное время было, а застольное. Кто помнит — знает.

В хорошую погоду гости Надии собирали фрукты — то сливы, то груши, то виноград. Когда грецкие орехи повисали на дереве, как елочные игрушки, Надия взбегала по стволу и прыгала по веткам, а дети ползали по земле и собирали сбитые орехи. И смотрели снизу на трусы Надии — до колен! — и смеялись.

Если день выдавался дождливым, дети сидели дома и Надия их развлекала. Она рассказывала, как перехоронила половину Имеретии — потому что только она знает, как и что надо делать. И что она уложила в землю столько же людей, сколько ее сестра — бабушка Нуца Церетели — в свою кровать. Нашла чем гордиться! Дети перемигивались и хихикали.

Потом Надия приступала к собственным похоронам. Она распределяла роли:

— Ты, детка, распусти волосы, царапай себе лицо и кричи: «Убили, убили мою бабушку эти Кобаидзе!» Подними руки к небу, вот так, и спроси: «Как земля носит этих извергов Кобаидзе?» Посмотри на всех вокруг — не спеши! — и скажи: «Нет правды на земле!»

Как правило, именно в этот момент ее муж, Андро Кобаидзе, заглядывал в комнату и спрашивал (всегда одно и то же): «Хачапури разогревать или обедать будем?» Это была, пожалуй, самая длинная фраза, которую он когда-либо произносил.