Одинокий волк - Джоди Пиколт

Кара безуспешно пытается съесть желе. Она гоняет небольшую баночку левой рукой по всему подносу, но каждый раз, когда пытается набрать желе в ложку, баночка либо переворачивается, либо ускользает.

Давай помогу, — предлагаю я, присаживаясь на край кровати.

Она открывает рот, как птенчик, и глотает.

Ты все еще злишься на меня?

Да, — вздыхаю я. — Но это не означает, что я тебя не люблю.

Я вспоминаю, как тяжело было заставить Кару принимать твердую пищу. Чаще всего еда оказывалась у нее в волосах, она пачкала ею свой стульчик для кормления или выплевывала все мне в лицо. Очередное взвешивание во время профилактического осмотра показывало, что Кара находится на грани истощения, и я изо всех сил пыталась объяснить патронажной мед-сестре, что это не я морю ее голодом — она сама себя морит.

Когда Каре был всего год, мы остановились у «Макдоналдса» по дороге домой после одной из игр Малой бейсбольной лиги, в которой участвовал Эдвард. Пока я возилась с баночками с детским питанием и лезла в сумку за слюнявчиком, Кара дотянулась до подноса Эдварда с «Хэппи мил» и принялась радостно жевать картофель фри.

А как же ее детское питание? — спросил Эдвард.

Она уже выросла, — ответила я.

Он задумался над моими словами.

Но она осталась прежней Карой?

Оглянитесь вокруг и увидите, что люди, о которых вы думали, что знаете их как свои пять пальцев, могут измениться. Ваш маленький сынок может теперь жить на другом конце света. Красавица дочь сбегает из дома по ночам. А бывший муж, возможно, медленно умирает. Как известно, танцоров учат оставаться на одном месте, когда они выполняют пируэт: мы все хотим оказаться на том же самом месте, откуда начали.

Кара отталкивает здоровой рукой поднос с едой и начинает пультом переключать телевизионные каналы.

Нечего смотреть.

Сейчас пять часов, по всем каналам местные вечерние выпуски новостей.

Разве новости — это «нечего смотреть»? — удивляюсь я.

Поднимаю глаза на экран, настроенный на канал, где я раньше работала. Диктор — двадцатилетняя девушка, у которой слишком сильно накрашены глаза. Если бы я продолжила работать на телевидении, сейчас уже стала бы продюсером. Человеком, который остается за кадром, которому не нужно волноваться из-за прыщиков, желтых зубов и лишних килограммов.

Ошеломляющая победа, — говорила диктор. — Дэниел Бойл, прокурор Графтона, выиграл в суде спорное дело, что, по мнению некоторых, является громкой победой консерваторов в нашем штате. Судья Мартин Кренстебль постановил, что Мерили Свифт, беременная женщина, пострадавшая в декабре от аневризма[10], будет еще полгода подключена к аппаратам, поддерживающим жизнедеятельность организма, пока не родится доношенный ребенок. Бойл сам вызвался выступить обвинителем в этом деле, когда муж и родители женщины попросили больницу отключить Мерили Свифт от аппарата искусственной вентиляции легких.

Свинья! — бормочу я себе под нос. — Он бы и пальцем не пошевелил, если бы в этом году не было выборов.

Сюжет переключается на интервью с самим Дэнни Боем — как он любит, чтобы его называли — на ступенях здания суда.

Я горд тем, что выступаю опекуном самых крошечных потерпевших, у которых даже еще нет собственного голоса, — говорит он. — Жизнь есть жизнь. И я знаю, что если бы миссис Свифт могла говорить, то она бы попросила, чтобы ее ребенку не дали погибнуть.

Ради всего святого! — бормочу я и выхватываю пульт из рук Кары. Переключаю на следующий канал, и у меня в буквальном смысле отвисает челюсть.

За плечом диктора на весь экран изображение Люка, улыбающегося одному из волков, облизывающих его лицо.

Как нам стало известно, Люк Уоррен, натуралист и сторонник охраны дикой природы, который заработал себя имя, прожив два года со стаей волков, пострадал в автомобильной аварии. Сейчас его состояние называют критическим. Уоррен знаменит телевизионным шоу, в котором детально освещается его жизнь с волками в парке Редмонда, Нью-Гэмпшир...

Нажимаю на кнопку, экран гаснет.

Они скажут что угодно, чтобы их смотрели, — говорю я. — Нам не обязательно это слушать.

Кара зарывается лицом в подушку.

Они говорят так, как будто он уже умер, — шепчет она.

Как ни смешно, но после того, как Эдвард шесть лет прожил со мной на разных континентах, теперь, находясь всего лишь этажом ниже, он остается для меня таким же далеким.

Стоит ли говорить о чувствах матери, от которой уходит сын. Это случается бесконечно по естественным причинам — уезжает в летний лагерь, поступает в колледж, женится, начинает работать. Такое чувство, что материя, из которой ты соткана, внезапно рвется посредине, и как бы ты ни старалась залатать ее — это место всегда останется шитым белыми нитками. Не верю, что есть родители, которые смиренно принимают то, что больше не нужны своим детям. Меня правда ударила по самому больному. Эдвард уехал, когда ему было всего восемнадцать и он собирался в следующем году поступать в колледж. Я думала, что у меня есть еще полгода, чтобы придумать, как отрезать этот кусок своей жизни, а сама все время улыбалась, чтобы он даже заподозрить не мог, что я не рада его счастью. Но Эдвард так в колледж и не поступил. Вместо этого одним ужасным утром он оставил мне записку и исчез — наверное, именно поэтому было ощущение, что мне выстрелили в спину.

Я не хочу оставлять Кару одну, поэтому отправляюсь в реанимационное отделение, только когда она засыпает. Эдвард сидит на стуле, опустив голову на руки, как будто молится. Я жду, не хочу его тревожить, но потом понимаю, что он дремлет.

Мне выпадает шанс более внимательно посмотреть на Люка. Последний раз я была здесь с Карой и социальным работником и тогда больше обращала внимание на реакцию дочери, чем на собственные чувства.

Я всегда считала, что Люк — это глагол. В том смысле, что он всегда в движении, никогда не отдыхает. Глядя на него недвижимого, я вспоминаю то время, когда мне хотелось проснуться раньше, чем он, чтобы получше его рассмотреть: лепной изгиб уха, золотистый изгиб подбородка, переливающиеся всеми цветами радуги шрамы на руках и шее, которые он получил за эти годы.

Наверное, из горла у меня вырвался какой-то звук, потому что Эдвард внезапно очнулся и уставился на меня.

Прости, — извинилась я, не зная, у кого прошу прощения.

Чудно, верно? — Эдвард встает, подходит ко мне, и я понимаю, что от него пахнет мужчиной. Дезодорантом «Олд Спайс» и кремом для бритья. — Я продолжаю думать, что он просто спит.

Я обнимаю сына за талию, прижимаю к себе.

Я хотела раньше спуститься, но...