Плен - Анна Немзер

– Выжидать?! Таиться?! Не те времена!

Короче говоря, это был спор бесполезный. Надька была мятежная такая, с лейкой и с блокнотом, поди сдвинь с места. Дурочка! Главное, упертая как баран, и чуть что, говорила – не те времена. Те – не те, Аля так уверена не была. Но эту переубеждать – увольте. Насупленная и сердитая, Надька варила кофе и от злости под конец сунула в турочку целый зубец чеснока. Вот что ты творишь, скажи на милость, а?!

– А знаете что, девочки? Сходите со мной в цирк!

Аля выронила нож и беспомощно засмеялась. Ну вот, теперь цирк!

Оказалось, Надя не сошла с ума. Оказалось, ее младший брат из Ленинграда – да вы что, афиш не видели, что ли?

В цирк пошли толпой – Эрлих, Крот, Мара с Колей, они все вчетвером, Тоня, Лиза Комлева, Катя Вормс с сестрой, еще кто-то, уж не вспомнить, ну и Надя, конечно. Когда еще в цирке такое видали – компания взрослых людей и ни одного ребенка с ними (Женька сказал: родители, вы в уме? Какой цирк? Мне пятнадцать лет, если что). По этому поводу ушутились по дороге, только сели, представление еще не началось, Виктор – высоченный, статный, в золотых очках – полез в карман пиджака за платком и вдруг вытащил на свет куриную косточку, заорал от неожиданности и вышвырнул ее куда-то вниз, по рядам – она влепилась какому-то мужику в лысое темечко, слава богу, несильно. Они взвыли от хохота, стонали, ревели – весь цирк смотрел на них с ужасом и осуждением. У Али по лицу катились крупные слезы. Гелик тоже слезы вытирал, у них семейное: чуть засмеются – и ну рыдать сразу. – Кто, кто мне ее туда сунул?! – Поди, поди, извинись перед генералом! – Тут погас свет, барабанная дробь – в таком балаганном настроении они начали смотреть представление.

Да. Он был хорош, Надькин брат. Фантастически хорош. Клоун почти без грима – только чуть-чуть подмазаны рот и глаза, но ни парика, ни носа – ничего, да ничего и не нужно. Надька объясняла заранее – у него прием такой: без лишних деталей, без антуража выходит и держит зал два часа. Новое слово в клоунской технике, его собственная режиссура, его детище, его находка, его цирк. Он не уходил со сцены вообще. Выходили акробаты – так он лез на вершину пирамиды и там балансировал на одной ноге, жонглировал бутылками водки, он кукарекал дуэтом с петухом и играл ему на гармошке камаринского, и тот плясал камаринского, с этим же петухом под мышкой он взлетал под купол и шел по проволоке и, остановившись посредине, хватал птицу за ногу и нараспев читал: «Такую лапу не видал я сррррроду!»; усевшись на тигра верхом и задом наперед, гнал его галопом по арене (петух ехал следом на лыжах, уцепившись клювом за тигров хвост). А фокусы! Какие были фокусы! Того же злосчастного петуха он сажал в фанерный ящичек, извергал изо рта сполох огня, ящичек горел синим пламенем – слышались треск, как будто истерический предсмертный клекот и сатанинский хохот мерзавца-иллюзиониста; зритель невольно охал. А когда пожар утихал и оставалась только горстка пепла, клоун-зубоскал вытаскивал невредимого погорельца откуда-то из-под пиджака, и тот победно орал, и дети в зале орали от радости.

Гелена смотрела на него, что-то жгло ей глаза. Она смеялась по инерции, а какая-то тяжкая мысль не давала покоя: где-то я что-то такое… когда-то… что-то… Глаза эти черные, сияющие, эти светлые вихры, очень белые зубы – где, когда я их видела? Клоун отплясывал фокстрот на ходулях, а потом, отбросив их, вдруг понесся, хохоча, по рядам – поднялась волна восторженного детского визга – и остановился на секунду рядом с ними, с Надькой, которая специально села на крайнее место рядом с проходом. Он потрепал сестру по загривку, вытащил у нее из-за уха розовую астру, отставил ножку – чистый Чаплин! – преподнес цветок, окинул светлым взором всю их гоп-компанию, комически раскланялся и подмигнул ей, Гелене, – и тут она с облегчением почувствовала, что теряет сознание.

Москва, 2007 год

Осенью 2007 года мы все собрались отметить годовщину смерти Гунара – собрались на Кировской, потому что ни к Наде, ни в его небольшую квартиру все бы не влезли. Кроме того, старикам было удобнее добираться до Кировской, чем пилить, скажем, к Гунарову сыну Диме в его крылатские хоромы. Гунар умер совсем немолодым человеком и прожил довольно счастливую жизнь; зубоскал и апикойрес, он бы меньше всего хотел, чтобы о нем скорбели, – но тем не менее: смерть его шарахнула всех так, что долго не могли оправиться. Хуже всех была Надя – на похоронах год назад на нее вообще было страшно смотреть; она стояла пряменько, огрызалась на любую помощь, на поминках изо всех сил шутила, в общем, это было невыносимо. Гелена тогда предлагала ей: поживи немножко у нас – куда там, ни за что. Сейчас Надя была явно получше, вредничала, как обычно. – Не очень, не очень, – шепотом ответил ее племянник Сережа на мой немой вопрос. – Заговаривается… То есть как? Она совершенно адекватна, живет одна и газ, как ты понимаешь, не оставляет… Из дома выходит часто, много ездит, с детьми сидит, на выставки ходит, в библиотеку недавно – в иностранку – моталась зачем-то. Ничего не путает – числа, даты, договоренности – мне бы такую голову! А вот про прошлое у нее фантазии…

Но сегодня Надя рассказывала про Гунара и вроде ничего не путала, и было видно, что ей просто легче так: снова, в который раз, вспоминать, и пусть все уже слышали, а вдруг кто-то не слышал? И правда, каждый раз в этих историях мелькало что-то новое – я вот, даром что знала их обоих с детства, никогда не слышала, что Гунар шести лет отроду водил машину.

– У нас собака до войны жила… Когда война началась, ему было тринадцать, я на фронт ушла, папу тоже мобилизовали, а они остались с мамой, и он все хотел поскорее выучиться и тоже на фронт, но мама-то, мама, куда ее денешь. Все думали, он в актеры пойдет или в художники, а он в химию. И в сорок четвертом, летом, как раз поступил в наше химическое училище, куда я все собиралась. А потом в марте, то есть в сорок пятом уже, уж все заканчивалось, и вдруг наше училище бомбанули – спасибо ночью, никого не убило. А куда студентов девать? Кому восемнадцать, тех перебросили на передовую; ну тут уж он, вы понимаете, усидеть не смог: ему только семнадцать было, как он там кого уговаривал, не знаю. Но тоже отправили на фронт – тут у него, считай, мечта сбылась. Такое было счастье, дорвался! Он уж думал, на его долю не достанется. Навоевался. Легкие там потерял. Все меня искал, а я в Москве потом – ну это вы знаете. Нашел. Чего было! Два дня рыдали и хохотали. Потом он говорит – надо бы все-таки доучиться. И начались танталовы муки. Поступи с нашей фамилией! Я эту затею сразу оставила – никуда и не совалась, библиотекарем нанялась – намаялась, пока в газету не попала, но это уж после было. А он – Гусля-то, он же бешеный. Как это, говорит, не берут? Это, говорит, потому что есть к чему придраться. А если выучиться так, что придраться нельзя, – пусть попробуют не взять! Я ж говорю – мешигене, юродивый. Он три года подряд поступал – все ему было нипочем. А потом как отрезало – все! Не буду с ними больше дела иметь! Я думала, он с ума сойдет, куда там: хохочет! Он еще раньше стал чего-то на детских утренниках подрабатывать. Зимой – Деда Мороза играл. Туда-сюда. Потом клоуном. Потом фокусы. В цирк позвали – но это уж позже. А уж дальше он это свое представление придумал, начинал в Ленинграде, потом все-таки в Москву перебрался, ко мне поближе… а потом выпускать стали…