Библейский зоопарк - Линор Горалик

Ты энергично даешь выгонятелю понять, что вот уже прямо сейчас пойдешь к выходу, но вместо этого кустами, держась от бибикалок подальше, пробираешься к сурикатам. В вольере у сурикатов прорыты ходы, чтобы дети лазили внутрь, высовывали голову и смотрели сквозь маленький стеклянный купол на этих маленьких, юрких, которые все видят, всем интересуются и все время про что-то напряженно треплются между собой, что-то там перетирают. Ты, конечно, лезешь таким ходом внутрь, высовываешь голову. Сурикаты немедленно собираются вокруг и смотрят на тебя молча. Настороженная интеллигенция с разветвленными семейными связями, хорошо воспитанные такие ребята, не плюются, не лезут, не какают, просто ждут, чем ты себя проявишь, что ты такое им преподнесешь. Что ты можешь им преподнести? Ты показываешь им бублик свой несчастный, но ведь стеклянный купол по-любому. Выбраться из вольера можно только жопой вперед, как после аудиенции у каких-нибудь величеств. Шесть двадцать пять, от звука бибикалки ты подпрыгиваешь — но это пока что не рядом с тобой, это на соседней аллее. Зато рядом с тобой стоит Шмулик (по версии одних работников зоопарка; по версии других — Ицик): картонный чувак в полный рост, очень реалистичный. В зоопарке Шмулика много — он показывает, как пройти к зебре, или интересуется у тебя, бывают ли в природе черные какаду, или бодро предлагает тебе поинтересоваться, в свою очередь, у него значением слова «компост». Сурикаты стоят в таких позах, словно у каждого из них в одной лапке по бокалу белого, а в другой — балетная программка, и они в жизни не слышали ни о каком компосте. Компост им чужд. В Ветхом Завете сурикатов нет, но здесь они есть.

Слоны в Ветхом Завете не упоминаются — зато в избытке упоминается слоновая кость. Слоны не любят обсуждать эту тему.

В целом, думаешь ты, небольшое же нужно усилие, чтобы остаться в зоопарке. Затаиться под кустом азалии палестинской или взять вот эту куртку рабочую израильскую, оставленную на скамеечке человеком, демонстрировавшим детям фокусы с попугаями, прикинуться совершенно местным, ходить туда-сюда с таким видом, как будто, как если бы. Что тебе мешает — непонятно. Посмотри на Чарли, Чарли сто четыре года, Чарли вот не задумывается над всякими глупостями, Чарли все понятно. Чарли, синий ара, вроде как принадлежал когда-то лично Черчиллю, набрался от него, наверное, хорошего и плохого. Отличается, говорят, тяжелым характером, авторитетов не признает, твердо уверен, что раньше все было лучше, что молодое поколение разрушает саму атмосферу зоопарка, что они ничего не ценят, не понимают, не хотят, что им все легко дается, что им на помойке место, а не на этой благословенной земле. Кусок бублика принимает с надменным презрением, потому что это, конечно, неправильный бублик, раньше был правильный бублик, теперь все не так, развалили буфет. Время от времени Чарли разражается страшными проклятиями в адрес нацистов на строгом английском времен Британского мандата[29]. В Ветхом Завете попугаев нет, но здесь они есть.

Шесть тридцать, картонный Шмулик настойчиво сообщает тебе, что выход — слева, ты идешь направо. Это лемуров мир, в туристическое время тут стоит строгая девушка размером с кабачок и говорит: «Не трогайте их, они нежные, не трогайте их, они нежные». Они нежные, они поздно встают, они подолгу загорают, выглаживаются, вылизываются, никуда не спешат, медленно ласкаются друг к другу, подходят к тебе, шелковой лапкой берут тебя за палец, заглядывают в глаза, умиляются детям, метят территорию в удивительно неудобной позе: стоя в гамаке из лиан вниз головой, очень продвинуто, очень оригинально. Хорошо, что далеко от них находится попугай Чарли, удар бы хватил его при виде этих нежных, ласковых, балованных, бублик нюхающих с вежливым интересом и отводящих лапкой в сторону: «Для них это слишком калорийно», — говорит тебе с упреком строгий кабачок. Но с закрытием зоопарка кабачок уходит по своим человеческим делам, и лемуры берут у тебя калорийный бублик, закатывая при этом глаза, вздыхая, явно клянясь себе, что с завтрашнего дня — только салат, салат и салат. У них маленькие круглые пузики и удивительно сильные ноги. В Ветхом Завете лемуров нет, но здесь они есть.

Бибикает бибикалка, и громкоговорители раздраженно уже говорят тебе, что пошел восьмой час, вышли все сроки, домой, домой тебе пора, чужой человек, через два часа улетать тебе, чужой человек, — но ты громкоговорителей не слышишь, потому что раскатывается по зоопарку звук поинтересней и посложней: рев; причем рев такой хрестоматийный, какой, ты раньше думал, бывает только на заставках фильмов студии «Metro-Goldwyn-Mayer». Ан нет: они действительно так рычат. Чтобы это услышать, надо нарушить туристический режим, потому что они просыпаются в сумерках, когда уходят и арабские мамы с колясками, и вспотевшие от впечатлений толстые молодые люди из Бруклина, решившие держаться корней, и ищущие уединения в террариуме, безразличные к мраморным черепахам и синеязыким сцинкам, истомленные любовью подростки. Можно стать очень близко к стеклу, и тогда они бегают буквально в пяти сантиметрах от тебя, разминаются после сна: туда-обратно, туда-обратно, туда-обратно, — и вдруг ты понимаешь, что это не просто туда-обратно, а каждый раз с небольшим поворотом, с небольшим изменением угла, — и вдруг ты оказываешься с ним лицом к лицу, и сердце падает у тебя, насмотревшегося милых дневных зверушек. Глаза у него тяжелые, желтые, а тело до странного маленькое, ты думаешь вдруг, что он, конечно, крепенький, но ведь поменьше молодого бычка ростом, поменьше, может быть, даже какой-нибудь особо крупной собаки, — и тут он рычит. Он есть в Ветхом Завете, он есть на гербе Иерусалима, и вот ты стоишь и смотришь, как поднимается он с добычи, и многое понимаешь про этот зоопарк, и про эту землю, и еще про некоторые вещи. И за спиной у тебя человек и бибикалкой не бибикает, а тоже стоит и смотрит на него — желтого, спокойного, тяжелоглазого. Ты доезжаешь на бибикалке до выхода из зоопарка, по дороге спрашивая у водителя про картонного чувака — Шмулик все-таки или Ицик. Водитель говорит, что, кажется, Йоник. Семь тридцать вечера, синее давно стало серым, серое скоро станет переливчатым и гладким, как оникс, как перья черного какаду, но асфальт еще теплый. Камера телефона не берет этот цвет, но все-таки что-то получается: пепельное, с шестью параллельными штрихами электрических проводов, и уже у самой стойки регистрации пассажиров какой-то приветливый Ицик или Йоник из наземной службы снимает у тебя со спины чье-то ярко-синее перо, дико выглядящее в глобалистских декорациях аэропорта.

Библия утверждает, что всякому ленивцу следует поучиться трудолюбию у муравья. На самом деле около трети обитателей каждого муравейника откровенно бездельничает. Так что при случае можно просто говорить, что вы учились не у тех муравьев.