Мюонное нейтрино, пролетевшее сквозь наши сердца - Анастасия Евстюхина

что пирожные.

– Бэм!

Нянька с остервенением мочалит тощую корневскую спинку.

Корневой не нужна утонченная красота оригами-тела. Корневой плевать на титул банной королевы. Она к ним преступно равнодушна.

Призрачная корона огорченно качается над всклокоченной мокрой головой несчастной дурочки и исчезает.

– Она такая худая, – не выдерживает Тая, делясь болью завистливого любования со стоящей рядом Мальцевой.

– Конечно! Ты что думаешь? Няньки ее передачки иногда жрут. Я сама видела. И припадки у ней часто. Мечется она как зверь.

– Бэм! – восклицает Корнева, швыряя воду.

– Идиотка, – беззлобно повторяет нянька. Здесь это не оскорбление, а диагноз. Нянька ополаскивает Корневу, как машину на бесконтактной мойке – прицельно направляя жесткие, как наждак дерущие кожу струи душа.

Тая – следующая.

Прикрывая наготу краями куцего казенного полотенца, она подходит к ванне.

– Ну, чего стоишь-мечтаешь, залезай!

Нянька выдирает из рук у Таи полотенце. Последний гарант ее личной неприкосновенности и достоинства.

Тая остается голая под прицелом нескольких пар глаз.

– Садись, – говорит нянька.

– Я сама могу помыться, – шепчет Тая.

– Не положено.

Тая садится в холодную скользкую ванну. На нее направляют наждачный душ. Чужие руки быстро и больно трут ей спину.

Банная королева. Банная королева. Шах банной королеве.

Тая мнет мокрыми губами это странное глупое сочетание слов.

Чтобы не заплакать.

Здесь нельзя. Ни за что нельзя.

Август

Хорош-ш-ш-ш-шо.

Шипят, отдавая жар, влажные камни.

Окатив друг друга из тазов, голые блестящие девчонки выходят в предбанник.

Запахивая крылья полотенец, садятся рядком на лавку.

– Может, покажете свой фокус?

Хотят-ждут Нюра с Оксаной, чтобы гитара-дружба задребезжала перетянутыми струнами жалко, фальшиво.

– А давай! – Тая и Люся переглядываются.

Много-много раз повторенные действия – перемешать, разложить, собрать, перемешать, разложить снова – руки делают без помощи ума; ум созерцает мокрые девчоночьи головы, склоненные над картами, полотенца, съезжающие с гладких плеч, пасмурный летний день в небольшом окне, подоконник, заставленный шампунями и заваленный старыми, стоящими колом мочалками.

Блям. Блям.

Капли с волос Таи падают на лежащие карты.

– Запомнила?

Люся кивает, кладет свою карту на место, девочки берутся за руки.

Дзын-н-нь… дзын-н-нь…

Вот-вот лопнут струны гитары-дружбы.

«Мы глядим друг на друга. Долго-долго. Пока твои глаза не превращаются в мое небо, а мои – в твое. Пальцы наших рук переплетаются, как корни деревьев. Мы молчим и слушаем дыхание друг друга. Нет больше ни меня, ни тебя. Плавятся невидимые контуры, мы становимся единым целым.

Ты знаешь карту.

Поэтому я тоже знаю карту.

Шесть пик? Ведь шесть?

Ты знаешь, каковы его губы на вкус.

Поэтому и я знаю…»

– Шесть пик, – произносит Тая.

Карту открывают – ко всеобщему удивлению.

– Угадали!

И так повторяется еще восемь раз.

– Девять из девяти! Неужели!

– Обалдеть…

– Давайте еще раз. Последний. Спорим, десять подряд они не угадают. Это просто немыслимо. – Оксана хмурит капризный нос.

Она не верит.

Внимательно выбирает из колоды Оксана все намокшие, помятые, с прилипшими мусоринками, потертые – любые карты, имеющие хоть малейшие отличительные особенности. Нюра помогает ей.

Безликие оставшиеся послушно ложатся квадратом.

Люся запоминает карту.

Тая берет ее за руку.

– Отпусти, – просит Оксана, – попробуйте без рук. Вдруг у вас там какой-нибудь язык прикосновений, откуда мы знаем…

– Ладно, – Тая неохотно выпускает руку подруги. Без тепла знакомых пальцев, без чуткой нежности ладони – будет трудно.

Тая и Люся встречаются взглядами. Проходит несколько мгновений.

С потолка свешивается паучок. Его невесомая нить зыбко серебрится в свете окна.

Оксана сдувает паучка – не мешай!

Раз… Два… Три…

Мы смотрим друг другу в глаза.

…как корни деревьев.

Твои глаза… моим небом.

Тесный предбанник начинает вращаться, быстрее, быстрее, как чертово колесо в парке аттракционов, уже ничего не видно – только чернота и мерцания, туманные, чуткие, далекие.

«Ты знаешь, каковы его губы на вкус?»

Мерцания становятся звездами. Видимая Вселенная. Миллионы световых лет…

«Ты знаешь».

Переливающееся изображение карты постепенно собирается из крохотных сияющих точек.

«Поэтому я тоже знаю».

«Я это знаю».

– Король треф, – говорит Тая.

И – не ошибается.

* * *

– На втором этаже у нас нашелся сундук с какими-то вещами, – сказала Люся. – Родители комнату освобождают для сестры, хотят выбросить, нам разрешили посмотреть.

– Огонь идея, обожаю старье, оно так вдохновляет.

Тая по обыкновению рисовала в блокноте. Обнаженная женщина стояла спиной у кромки воды: застенчивая купальщица занесла ногу для небольшого шага вперед и чуть повернула голову, будто бы заметила того, кто смотрит на нее сквозь поверхность бумаги – видимую границу ее монохромного мира. На спине красавицы змеилась толстая, расплетенная наполовину коса.

– Меня, что ли, рисуешь? – осторожно спросила Люся.

– С чего ты взяла?

– Такой зад большой…

– Ты себе льстишь. Ее зад велик даже для тебя.

В проскользнувшей улыбке подруги Люсе почудилось скрытое злорадство.

– Так что, идем на чердак?

Поднялись по скрипучей лестнице. Мошкарой вилась пыль в тонких, как спицы, потоках света, бьющих сквозь щели.

На бревенчатой, крепко пахнущей землей стене на ощупь нашли скрипучую дверь в чердачную комнату. Некогда просторная, она была плотно заставлена грузной пыльной мебелью, ящиками, завязанными пакетами.

Ржавая железная кровать, перекошенный комод без ручек, мутное зеркало в широкой деревянной раме – подобно фотографиям в комнате Таи, эти предметы могли бы рассказать немало. Но они молчали.

В одном из ящиков были игрушки. На самом верху лежала выцветшая пластмассовая бабочка с единственным, некогда алым, а теперь бледно-рыжим крылом.

– Помнишь, как мы ее сломали? Сидели в песочнице и тянули друг на друга, пока крыло не оторвалось.

Сундук полон был до краев странными вещами с кисловатым прохладным запахом времени. Там были чьи-то мятые кофты и платья, холстинковые, штапельные, жаккардовые, льняные, из блестящей шершавой, как стрекозиное крыло, органзы; стоптанные туфли, тяжелые кожаные ремни, длинные юбки, уродливые прямоугольные шерстяные пальто, меховые шапки, завернутые в газеты, ножны от кортика с дарственной надписью, военно-морская фуражка, погоны, медаль в коробочке без крышки, потертый кошель-гармошка с билетом на ленинградский трамвай в одном из отделений – мужское, женское, непонятного назначения; детские чешки в мешке, сразу несколько пар, совершенно новых, с пожелтевшим чеком.

– Хлама-то сколько!

Вся советская эпоха, от большевиков до Горбачева, вместилась в этом сундуке, чтобы пройти теперь перед снисходительными детскими глазами мрачной вереницей отживших вещей.

На самом дне сундука что-то зашуршало.

Плотный пакет. В пакете – калька.

– Ну-ка, ну-ка.

Тая извлекла находку. В нетерпении надорвав кальку, она нащупала под нею нежное, плотное.

– Что-то интересное.

– Дай взглянуть, – склонилась Люся.

– Идем к свету.

Бережно проложенная калькой материя была несколько раз обернута вокруг обыкновенной кухонной скалки.

– Дела…

Шаловливое солнечное пятно выглянуло из-за широкого