Космонавт из Богемии - Ярослав Калфарж

– Малютка Якуб, – говорит незнакомец.

Я встаю на ноги. Он протягивает мне руку, я ее игнорирую.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Космонавтом, – говорю я.

– Героем, значит. Ты любил своего отца?

Дедушка снова берет бутылку, с прытью юнца подбегает к нам и кричит:

– Пошел прочь, мерзавец! Вон!

Незнакомец выбегает за дверь, выметается из калитки, а Шима цапает его за лодыжки. Он уезжает. Дедушка стоит у калитки, тяжело дышит. Скоро полдень, и соседи парочками и тройками идут по главной улице, в магазин за свежими рогаликами. Останавливаются рассмотреть сцену бегства нашего гостя и наверняка готовятся за вечерней игрой в марьяж сочинять теории на эту тему.

– Ты нас слышал? – спрашивает дедушка, возвращаясь в дом.

Я киваю.

– Не тошнит?

Я трясу головой. Гнев обжигает желудок, подступает к горлу отрыжкой, но я не знаю, на кого злиться. Прежде я никогда не встречался с реальным насилием. Это вовсе не так захватывающе интересно, как в книгах.

– Пошли кролика освежуем, – предлагает дедушка.

– У него температура, – возражает бабушка.

– Ну так дай ему рюмку сливовицы. Он неделями киснет дома. Разве это полезно для мальчика?

Я надеваю плащ и иду вслед за дедушкой к кроличьим клеткам. Он нацелился на Росту, белого толстенького самца, прячущегося в углу. Роста пищит и дергается, пока дедушка не наносит ему быстрый удар по затылку. У компостной кучи собираются куры и в экстазе кудахчут, когда дедушка перерезает кроличье горло и густая липкая кровь заливает их клювы.

Дедушка подвешивает Росту за два крюка на дерево, выковыривает кончиком ножа глаза и отдает мне, скормить курам. У меня на пальцах остается липкая слизь, похожая на сопли.

Отец редко рассказывал мне о своей работе. Говорил, что пока другие, удобно устроившись на уютных рабочих местах, оборудованных для них государством, работают администраторами в отелях или доят коров, он следит за тем, чтобы правду и справедливость нашего строя не нарушили те, кто в них не верит. Мне казалось, он нравился людям – с ним всегда здоровались и улыбались, – хотя с каждым годом, становясь старше, я все больше видел неискренность этих жестов. Даже после того, как отца вызвали в суд и газеты стали писать о людях вроде него, я не думал, что он мог мучить невиновных, не стремившихся разрушить наш образ жизни.

– Ты не верь всему, что наговорил этот тип, – говорит дедушка, распарывая ножом живот Росты.

– Как ты думаешь, папа был не прав, причиняя ему страдания?

– Мне известно не больше, чем тебе, Якуб. Знаю только, что он делал многое, с чем я не согласен. Он считал, что своими руками создает для тебя лучший мир.

– Его посадили бы в тюрьму?

– Ты же знаешь, мир вокруг вечно пытается нас захватить. То одна страна, то другая. Нас всего десять миллионов, мы не можем сражаться со всем миром, и поэтому выбираем тех, кто, по нашему мнению, должен понести наказание, заставляем их как следует помучиться. В одной книге твоего отца назовут героем, в другой – чудовищем. Тем, о ком не напишут книг, живется проще.

Дедушка собирает печень, сердце и почки, отрезает лапы и ребра, и когда мы возвращаемся в дом, на дереве остается только шкурка. Она будет сохнуть несколько дней, а потом дедушка ее продаст. Мы счищаем тупым ножом куриный помет с подметок, и пока дедушка моет мясо в ванне, прежде чем убрать в холодильник, я прошу бабушку заварить чай.

На столе в гостиной гигантский след нарушает гладкость тонкого слоя пыли, и мне хочется, чтобы башмак оставался там, чтобы я мог его потрогать. Ведь к нему когда-то прикасался отец, может быть, там осталась его частичка – крошка пыли, малюсенькая чешуйка кожи, состоящей из той же жизни, что и моя. Ночью я засыпаю без температуры, но еще с тошнотой, дед и бабушка разговаривают на кухне. Я с уверенностью распознаю одно слово – Прага, повторенное снова и снова.

Спустя несколько дней я снова здоров. После школы я иду по берегу реки Огрже, которая тянется от Стршеды через весь округ и в конце концов сливается с Эльбой, синей веной Европы. На воду сыплются красные сережки. Плеск рыбы нарушает обеденную тишину главной дороги. Все сидят по домам и едят картошку со шницелем, или картошку с колбасой, или картошку со сметаной. Они будут смотреть телешоу с политическими дебатами, на которых новоявленные апостолы демократии спорят между собой о том, как должен функционировать свободный рынок и насколько сурово надлежит наказывать коммунистических коллаборационистов в соответствии с гуманистическим лозунгом президента Гавела: любовь и правда торжествуют над смертью и ложью.

Впереди, под низко нависшей веткой, мужчина мочится на ствол березы. Он застегивает молнию, оборачивается. Это незнакомец с башмаком.

– Маленький космонавт, – произносит он, что-то жуя.

– Вам нельзя со мной разговаривать.

– Очаровательные местечки эти деревни. Приятно отдохнуть от Праги. Там после краха Москвы слишком много америкосов и бриттов с фотоаппаратами. А здесь – пиво, речка и футбол на траве. Хорошее место для мальчика. Жвачку?

Он протягивает ко мне руку. Упаковка разрисована яблоками и апельсинами. У меня такой жвачки отродясь не было, и мне очень хочется ее взять – изо рта мужчины пахнет так же приятно, как от вишневых деревьев летом. Но этот человек мне не друг. Я выбиваю пачку из его руки, поднимаю кулаки, готовясь к удару. Он смеется.

– Да ты боец! Ладно, ладно. Только не заходи слишком далеко. Теперь каждый считает себя бойцом. Но не каждый из нас боец, и это нормально. Подумай только – вот если бы американцы избавили нас от Гитлера раньше русских, мы были бы свободны. И мы с твоим отцом могли стать друзьями. Тогда ты взял бы у меня всю жвачку, какую хочешь. Как странно. Я часто об этом думаю.

До той минуты я никогда не чувствовал ненависти к себе. Дома, в Праге, я соперничал с мальчишкой по имени Яцко, мы оба хорошо играли в футбол и боролись за право стать капитаном школьной команды. Случались драки, мы били друг друга и часто промахивались, и оба знали, что настоящего вреда друг другу не причиним. Мы изображали вражду, но он мне вроде как нравился, и, думаю, я ему тоже.

Теперь Яцко нет в моей жизни, как нет никого из моих пражских знакомых, и я по нему скучаю, мне недостает правил нашего соглашения, поскольку между мной и человеком, стоящим напротив, никакие правила не возможны. Он ухмыляется, словно что-то знает. Он заявился в дом родителей моего отца, и дед, сын Перуна, рядом с ним выглядел слабаком. И вот мы с ним один на один, и мне вспоминаются рассказы из новостей, от которых меня тошнит, рассказы о том, как детей вроде меня затаскивают в лес и убивают взрослые. Я выставляю перед собой сжатые кулаки. Что бы он ни собрался со мной сделать, я постараюсь, чтобы это было непросто.

Мужчина закуривает сигарету и отворачивается. Я чувствую, что вот-вот упаду. Он направляется к главной дороге, потом на север, в сторону дачных домиков. Я опускаюсь наземь, дышу и впитываю адреналин, и мысли у меня проясняются. Рядом валяется упаковка жвачки. Я подбираю ее, рву обертку, кладу ее розовое содержимое на язык. Оно кисло-сладкое, со вкусом ягод и сливок. Зашвыриваю резинку в реку, как можно дальше. Идя домой, я представляю, как катят по нашим картофельным полям американские танки, украшенные союзнической серебряной звездой, как девушки Богемии тянутся губами к парням с квадратными челюстями и мускулистыми телами, взращенными на «Мальборо» и мороженом с фруктовым сиропом. Как это могло бы быть.