Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла - Меган О'Гиблин

при этом сохранялась некая числовая идентичность. Другие обращались к технологическим метафорам, представляя себе статуи, которые были расплавлены, а затем собраны заново: новая статуя имела другую форму, но сохраняла те же материальные части. На протяжении первых веков существования веры богословы рассматривали то, что Байнум называет "аргументом о цепочке потребления", рассуждая о том, можно ли воскресить тело, если оно, например, было съедено и переварено животным. В периоды мученичества этот вопрос становился особенно актуальным: Стала ли плоть мученика единой с плотью животного? И если да, то как можно собрать части тела человека?

Этих богословов волновала по сути та же проблема, которая озадачила сторонников "загрузки сознания": в какой степени части тела - отдельные органы или нейроны - несвойственны личности, и сохранится ли личность, если эти отдельные части будут заменены чем-то новым? Некоторые христиане, вопреки Аристотелю, утверждали, что форма может сохраняться и после смерти. По мнению Тертуллиана, если все органы будут собраны вместе так же, как они были организованы в живом теле, то не будет иметь значения, трансформируются ли эти отдельные части или станут совершенно новыми. Христиане воскреснут "целыми", но прославленными, подобно кораблю, который был восстановлен с помощью новых досок. "Любая потеря, понесенная нашими телами, - пишет он, - является для них несчастным случаем, но их целостность [integritas] - это их естественное свойство".

Возможно, самое креативное решение в этом направлении было предложено в третьем веке Оригеном Александрийским, который попытался найти средний путь между христианским представлением о телесном воскресении и неоплатонистской верой в полностью духовную загробную жизнь. Для этого он указал на то, что изменения уже являются постоянным свойством тела. "Материальный субстрат никогда не остается неизменным", - утверждал он, а затем предложил новую метафору: "По этой причине река - неплохое название для тела, поскольку, строго говоря, первоначальный субстрат в наших телах, возможно, не остается неизменным даже в течение двух дней". И все же, несмотря на постоянные изменения в теле, человек "всегда один и тот же".

Очевидно, утверждал Ориген, что эта колеблющаяся материя не может быть воскрешена, поскольку она не идентична из дня в день. Какого "человека" воскресит Бог - восьмилетнего ребенка или восьмидесятилетнего старика? Воскрешенное тело не будет состоять из плоти, а будет характеризоваться тем же сущностным образом, что и смертная плоть. Идентичность, утверждал он, - это динамический процесс, и этот процесс - или эйдос, который был своего рода платоновской формой или планом, - гарантирует выживание идентичности верующего, поскольку это тот же самый эйдос, который характеризовал его смертную форму. Байнум описывает концепцию эйдоса Оригена как "схему, которая организует поток материи", и сравнивает ее с современным пониманием генетического кода. Но больше всего она напоминает курцвейловское понимание сознания как информационной схемы.

Глава 4

Что мы можем сказать о существовании исторических закономерностей? Часто говорят, что история повторяется, иногда в виде трагедии, иногда в виде фарса, иногда с особыми причудами и вариациями, но это представление противоречит нашему современному пониманию истории как дуги прогресса. Как отмечал Вебер, современность опирается на коллективную веру в то, что история - это непрерывный процесс, в котором мы неуклонно расширяем наши знания и техническое освоение мира. В отличие от древних евреев и греков, которые считали, что история циклична, современная точка зрения заключается в том, что время куда-то идет, что мы приобретаем знания и понимание мира, что наши изобретения и открытия кумулятивно развиваются друг за другом. Но почему же тогда одни и те же проблемы - и даже одни и те же метафоры - появляются из века в век в новой форме? В частности, как получилось, что компьютерная метафора - аналогия, которая была специально разработана, чтобы избежать понятия метафизической души, - вернула нам древние религиозные идеи о физической трансцендентности и развоплощенном духе?

Большинство первых кибернетиков понимали, что обработка информации должна быть инстанцирована в определенном контексте и воплощена в какой-то физической форме. Однако со временем, по мере расширения амбиций кибернетики, контекст стал казаться помехой ее потенциалу в качестве универсальной метафоры. В своей книге "Как мы стали постчеловеками" Н. Кэтрин Хейлз отмечает, что именно во время конференций Мейси по кибернетике - серии встреч ведущих ученых, проходивших с 1946 по 1953 год, - информация стала превалировать над материальностью. Конференции были "радикально междисциплинарными", охватывая темы от нейрофизиологии до электротехники, философии, семантики и психологии, и докладчики пытались максимально обобщить свои работы, чтобы они были применимы к самым разным областям. В результате, утверждает Хейлз, информация стала деконтекстуализированной и начала казаться "сущностью, которая может без изменений перетекать между различными материальными субстратами". Теория информации Клода Шеннона лишила информацию смысла; во время конференций Мейси она была отделена от материи. Эта попытка упростить и обобщить привела к пониманию информации как практически нематериальной, "математической величины, невесомой, как солнечный свет, движущейся в разреженном царстве чистой вероятности, не привязанной к телам или материальным воплощениям", - отмечает Хейлз. Другими словами, она стала для материалистов заменой души. Отношения между разумом и телом стали еще более непрочными в 1960-х годах с появлением функционалистских теорий сознания, которые настаивают на том, что ментальные состояния могут быть "многократно реализуемыми", инстанцированными любым средством, биологическим или механическим. Хотя такой взгляд на сознание часто сравнивают с философией Аристотеля, сторонники "загрузки сознания" идут в этом понятии идентичности гораздо дальше, чем сам Аристотель, утверждая, что схемы нашего разума не только абстрактны и несводимы, но и потенциально бессмертны.

Если бы я был знаком с этой историей в те годы, когда погружался в трансгуманизм, у меня, возможно, были бы основания сомневаться в его видениях трансцендентности. Но об этом я узнал лишь много лет спустя. В то время, находя все больше и больше сходства между трансгуманистическими идеями и христианскими пророчествами, я начал задумываться о более конспиративной мысли: возможно, эти технологические видения были не просто похожи на теологические концепции; возможно, они на самом деле были событиями, о которых пророчествовал Христос. Иисус говорил о будущем в основном в метафорах, большинство из которых были туманными, а то и вовсе непонятными. Он говорил о грядущем Царстве, где смерть будет побеждена. Он обещал, что мы обретем новые тела, что мертвые воскреснут, что мы вознесемся на небо и будем жить с Ним вечно. Как еще верховное существо могло донести эти технологические идеи до аудитории первого века, кроме как с помощью притч и гномических изречений? Христос не стал бы тратить дыхание, пытаясь объяснить своим ученикам современные вычислительные технологии