Леди, которая любила чистые туалеты - Джеймс Патрик Данливи

Может, я вскоре и вправду вернусь на юг. Где по-прежнему сохраняю достойное членство в союзе “Объединенных дочерей Конфедерации”. А попытки изображать, будто ты все еще представляешь собой в жизни хоть что-то, так это — к северу от линии Мейсона — Диксона — пустейшая трата времени. Пора выбираться из этих бескультурных пригородов. Ну, ползают в Каролине саламандры вверх и вниз по занавескам, доводя северян до икоты, ну, клопы там кусаются как хрен знает кто — ну и что с того. Зато тамошние мужчины встают, когда в комнату входит женщина. И даже пытаются по-всамделишному прищелкнуть каблуками. Ботанический сад. Вот еще место, в которое следует заглянуть. Может быть, Бронкс, в конце-то концов, не так уж и плох. Посреди которого остановился сейчас этот пригородный поезд. Фордэмский университет. У них тут есть сейсмограф. Землетрясения — это всего лишь еще одно напоминание о том, как ты болезненно-преболезненно одинока. Как отчаянно нуждаешься в том, чтобы бесплатно с кем-нибудь поговорить, а не чувствовать себя неизменно отвергаемой. Не платя за беседу по сто пятьдесят долларов в час, чего ты уже не можешь себе позволить. Когда-то в реку Бронкс заплывали боевые корабли. Теперь же река превратилась в узкий поток грязноватой на вид воды, текущий среди одиноких, холодных, маленьких лугов. Как много связанных с Нью-Йорком исторических фактов тебе еще остается узнать. Бабушка говорила, что в ее время никто, хоть что-то собой представляющий, не селился на Пятой авеню севернее Пятьдесят девятой улицы. Что, собственно, большого значения не имело, поскольку и весь Нью-Йорк оставался тогда территорией социально запретной.

Проносясь мимо мрачных окон гетто, всегда понимаешь, что до “Гранд-сентрал” осталось минут десять. В комнатах сушится на веревках постирушка. Горстка ребятишек играет вокруг костра на усыпанной мусором улице. Поезд спускается в мрак подземелья. И последние пятьдесят с чем-то кварталов проходит в темноте. Десятки, а может быть, сотни людей живут в бетонных, кишащих крысами щелях этих стигийских тоннелей. Далекие лампы тускло светятся над смыкающимися параллельными путями. Пассажиры начинают поерзывать, нашаривать свои бумажники, кейсы, сумочки. Она поспешно покидает поезд. Подальше от всех этих скарсдейлских мужей. Едет автобусом по Мэдисон-авеню. Смотрит на сидящих в нем женщин, на их молодые, чуть приподнятые вверх лица, на старые руки.

Сегодня она будет кутить. Съест ланч в закусочной на Мэдисон, неподалеку от 86-й. Сандвич с салатом, яйцами и помидорами, кусок яблочного пирога a la mode[22]и чашку кофе. Недешево, но вполне питательно— за такие-то деньги. А милый мужчина по другую сторону стойки скажет ей: рад, что вы заглянули. О господи, если бы только уметь сосредотачиваться, сосредотачиваться на самых простейших вещах, сколько приятного можно было б найти в жизни.

Подъем по знакомым ступенькам, которые всегда представлялись ей обрывающимися на полпути к раю. В “Мете” сейчас выставка ее любимых старых американских художников, есть даже несколько полотен Эдварда Хикса. Послеполуденные мухи. К трем часам ее ноги наливаются усталостью. На один летучий миг ей кажется, будто она увидела того седовласого красивого мужчину, потерявшего всю семью. И она обнаруживает, что бежит. Однако мужчина сворачивает за угол коридора и пропадает из виду. Она с тех пор столько раз вспоминала о нем. О его приятном голосе, полном такой печали. В первое их свидание они завтракали в “Русской чайной” на Пятьдесят седьмой, и когда она предложила заплатить за скромное угощение в складчину, он улыбнулся и сказал, что заплатит сам, что боги, ведающие манной небесной, были добры к нему, а для него нет большего удовольствия, чем хоть как-то вознаградить их за труды.

Недолгое время на горизонтах ее мелькал и еще один поклонник, приобретенный через службу знакомств. Тоже милый, хоть и похожий на старшеклассника из частной школы, шаркавший мягкими кожаными туфлями и слегка вытягивавший на ходу шею вперед, точно утка. Она все дивилась, как это при такой-то нелепой внешности человек, все еще выглядящий в свои сорок восемь юнцом, ухитряется вообще зарабатывать хоть какие-то деньги. А он, с его невинно-глуповатым обличием, зарабатывал их очень немало. Водил “ламборджини” и даже признался ей в любви. И, чтобы задрать наконец ей юбку, предложил выйти за него замуж. Все бы ничего. Да только, когда позвонила его жена, выяснилось, что семья у него уже имеется, трое детей, двое в университете, а на подходе еще и четвертый.

Теперь бы еще решиться зайти в излюбленное место и там пописать. Надо решиться. Прямо сейчас зайти и пописать. А после — поздний-препоздний ланч. Она неторопливо минует фургончик, притулившийся к стене этого розового каменного здания. Двое мужчин с серьезными лицами перекладывают на тележку длинный черный мешок, чтобы затем отвезти его по боковой дорожке к боковой же двери. Последний путь мертвого тела. Забранного из больницы или другого какого-то места, где людям дозволено отдавать концы.

Она же сворачивает за угол и входит в парадные двери изысканного, благородного святилища, на похороны в котором ее денег хватит навряд ли. Пересекает вестибюль. Аромат горящих благовоний. Табличек с именами здесь всегда хватает. Трое выставленных для прощания усопших, каждый в собственном люксе. Женский туалет расположен в конце длинного коридора, идущего справа. На полированном столике, под лампой, пепельница и коробка бумажных салфеток. По крайней мере ясно, что, если твое мертвое тело доставят сюда — при условии, что наследники твои смогут себе это позволить, — о тебе здесь хорошо позаботятся. Впрочем, она все серьезнее подумывает о том, чтобы упокоиться в Южной Каролине, на кладбище, которое так часто навещала, гуляя по лесам бабушкиного поместья. Воссоединиться с двоюродными прадедами, павшими за Конфедерацию и лежащими под каменными надгробьями, на которых высечены флаги конфедератов и сабли в ножнах.

О господи, кто-то выходит из внутреннего помещения и направляется по вестибюлю прямо ко мне. Солнце начинает сиять, даже в этот холодный день, а тут я в моем зеленом твидовом костюме. Нельзя сказать, что я одета для похорон. Он, надо думать, участливо спросит, не нуждаюсь ли я в какой-нибудь помощи. Или в утешении от постигших меня печалей. Кого вы оплакиваете, мадам. Себя. А также Стивена Фостера, нашего замечательного композитора. Который воспевал нашу страну. И умер в этом самом городе, без гроша, всеми забытый.

Впрочем, этот джентльмен в темно-сером костюме, белой рубашке и черном шелковом галстуке видел, должно быть, столько покойников, что вряд ли запомнил меня, живую, уже заходившую сюда прежде. И уже попадавшуюся ему на глаза. Я же проявила идиотскую беспечность, не запомнив ни единой фамилии усопшего, какую ему можно было б назвать. Следовало первым делом прочитать их, значащихся на доске объявлений. Одна походила на русскую. Что-то такое со “ски” на конце. Хотя нет. Это фамилия стратегического гения из Вашингтона, который объясняет нам, что произойдет с миром, и всякий раз оказывается прав. Мне бы его советы сейчас вовсе не помешали.

Господи, сколько все же прирожденной чертовской любезности в этих похоронщиках. Но от этого мне лучше уклониться. Ага. Вот оно, спасение. На худой конец за этой дверью я смогу укрыться хоть на минутку. А потом пройду вон через ту. Для кого-то ведь она открыта. И я почти уверена, он уже видел меня, приходившую сюда пописать, и может оказаться совсем не таким чертовски любезным, если будет видеть снова и снова. А тут все определенно покоятся с миром. И никаких тебе эмоциональных перегрузок. Боже мой, какая прекрасная хоровая музыка. Что-то церковное, русское. И, о господи, гроб. В котором кто-то лежит. Надо выбираться отсюда, вдруг скорбящие явятся. Мертвый мужчина. Свет отражается в стеклах его пенсне. Похоронщик заглядывает в дверь. Надо бы сделать вид, будто я чем-то тут занята. Распишись в книге посетителей. Выдумай имя и адрес. О господи, кто-нибудь может спросить. А в каких отношениях состояли вы с почившим, которого Господь призвал в обитель Свою. Еще обвинят меня в некрофилии. А может быть, просто в заурядной некромании. В вожделенном созерцании трупов. В попытках выведать у покойных, чего там новенького. Как оно там вообще, на другой стороне. Выгляни в вестибюль. Он все еще здесь, цветочки поправляет. Левша, я расписываюсь в книге скорбящих правой рукой. Спросят, скажу, что это не я. Лаура, звучит неплохо. Лаура Клэридж Ланкастер, в честь двух моих любимых отелей, звучит еще лучше. Понфилд-роуд, Бронксвилл, вполне приемлемый адрес, а номер дома пусть будет сорок с небольшим, в честь моего возраста. Ранняя пташка червяка обретает. Первая роспись в книге. Да и та поддельная. Они могут поинтересоваться моими водительскими правами. Леди никогда не опускается до подделок.