Последние свидетели. Соло для детского голоса - Светлана Алексиевич

Такие молодые… Еще и не женихи, и не солдаты…

Зачем я вам рассказала? Сейчас мне еще страшнее, чем тогда. Я потому и не вспоминаю…

Саша Каврус – 10 лет.

Сейчас – кандидат филологических наук.

Я учился в школе…

Вышли на улицу, начали играть, как обычно, в этот момент налетели фашистские самолеты и сбросили бомбы на нашу деревню. А нам уже рассказывали о боях в Испании, о судьбе испанских детей. Теперь бомбы летели на нас. Старые женщины падали на землю и молились. Так… На всю жизнь я запомнил голос Левитана, объявившего о начале войны. Речи Сталина не помню. Люди стояли днями возле колхозного репродуктора и чего-то ждали, я стоял рядом с отцом… Так-так…

Первым в нашу деревню Брусы Мядельского района ворвался отряд карателей. Открыли огонь, постреляли всех собак и кошек, потом стали выпытывать, где живут активисты. В нашей хате до войны был сельсовет, но никто из людей на отца не показал. Так… Не выдал… Ночью мне снился сон. Меня расстреляли, я лежу и думаю, но почему я не умираю…

Запомнился эпизод, как немцы за курами гонялись. Словит, поднимет вверх и крутит до тех пор, пока в руке голова не останется. Хохочут. А мне казалось, что наши куры кричат… Как люди… Человеческими голосами… И коты, и собаки, когда их стреляли… Я до этого не видел никакой смерти. Ни человеческой, никакой. В лесу один раз мертвых птенцов, и все. Больше смерти не видел… Так-так…

Деревню нашу подожгли в сорок третьем… Мы в этот день копали картошку. Сосед Василий, он был на первой мировой войне и знал немного немецкий язык, сказал: «Я пойду и попрошу немцев, чтобы не жгли деревню. Тут – дети». Пошел, и его самого сожгли. Сожгли школу. Все книжки. Сгорели наши огороды. Сады. Так-так…

Куда нам идти? Отец повел к партизанам в Козинские леса. Идем, встречаем людей из другой деревни, их тоже сожгли, они говорят, что впереди немцы и идут сюда. Залезли мы в какую-то яму: я, брат Володя, мама с маленькой сестричкой и отец. Отец взял гранату, и договорились, что если немцы заметят нас, то он вырвет чеку. Попрощались уже. Мы с братом сняли ремни, сделали себе петли, чтобы повеситься, надели на шею. Мама поцеловала всех нас. Я слышал, как она сказала отцу: «Хотя бы один сыночек остался…» Тогда отец говорит: «Пусть бегут. Молодые, может, спасутся». А мне так было жалко маму, что я не пошел. Так… Не пошел…

Слышим – собаки лают, слышим – команды чужие, слышим – стреляют. А лес у нас – это такой бурелом, елки перевернутые, за десять метров ничего не видно. То рядом все было, а то слышим – голоса дальше и дальше. Когда стихло, мама встать не могла, у нее отнялись ноги. Папа нес ее на себе. Так-так…

Через несколько дней встретили партизан, они отца знали. Мы уже чуть шли, голодные. Ноги сбиты. Идем, и один партизан спрашивает у меня: «Что б ты хотел найти под сосной: конфеты, печенье? Хлеба кусочек?» Я отвечаю: «Пригоршню патронов». Партизаны потом долго это вспоминали. Так я ненавидел немцев за все… И за маму…

Шли мимо сожженных деревень. Жито не сжато, картошка растет. Яблоки лежат на земле. Груши… А людей нет. Кошки и собаки бегают. Одинокие. Так… Людей нет. Ни одного человека. Голодные кошки…

Помню, что после войны у нас в деревне был один букварь, а первая книга, которую я нашел и прочитал, был сборник задач по арифметике.

Я читал ее, как стихи… Так-так…

Олег Болдырев – 8 лет.

Сейчас – мастер.

Это вопрос… Что лучше – вспоминать или забыть? Может, лучше молчать? Я много лет забывал…

…До Ташкента добирались месяц. Месяц! Это был глубокий тыл. Отца направили туда, как специалиста. Туда перевозили заводы. Фабрики. Вся страна перемещалась в тыл. В глубину. Хорошо, что страна большая.

Там я узнал, что старший брат погиб под Сталинградом. Рвался на фронт, а меня не хотели даже на завод брать, потому что малый. «Тебе до десяти еще полгода расти, – качала головой мать. – Выбрось эти детские мысли из головы». Хмурился и отец: завод – не детский сад, работать надо, как все, по двенадцать часов. Да как работать!

Завод выпускал мины, снаряды, авиабомбы. Подростков допускали на шлифовку… Отлитые из металла заготовки шлифовались вручную… Способ простой – из шланга, под высоким давлением направлялась струя песка, раскаленного до ста пятидесяти градусов, отскакивая от металла, песок обжигал легкие, бил в лицо, в глаза. Редко кто выдерживал больше недели. Нужен был характер.

Но в сорок третьем году… Мне исполнилось десять лет, и отец все-таки взял меня к себе. Привел в свой третий цех. На участок, где сваривали взрыватели для бомб.

Работали мы втроем: я, Олег и Ванюшка, они всего-то на два года постарше меня. Собирали взрыватель, а Яков Миронович Сапожников (фамилия врезалась в память), отличный мастер своего дела, его сваривал. Потом надо было подняться на ящик, чтобы дотянуться до тисков, зажать муфту взрывателя и воротом с метчиком откалибровать внутреннюю резьбу муфты. Делать это мы наловчились… Быстро… А дальше и того проще: вставить пробку и – в ящик. Как полный наберется – на место его. Под погрузку. Тяжеловатый, правда, до пятидесяти килограммов весом, но вдвоем управлялись. Якова Мироновича не отвлекали: у него самая тонкая работа. Самая ответственная – сварка!

Самое неприятное – огонь электросварки. Вроде и стараешься не глядеть на синие сполохи, а за двенадцать часов наловишь «зайчиков». Глаза от этого будто песком засыпанные. Трешь, а все без толку. От этого ли, от монотонного ли гудения динамо-машины, которая давала ток для сварки, просто ли от усталости, только иногда по-страшному хотелось спать. Особенно в ночные часы. Спать! Спать!

Если Яков Миронович видел, что есть хоть малая возможность дать нам передышку, командовал:

– Марш в электродный!

Уговаривать не приходилось: не было на всем заводе уголка уютнее и теплее, чем тот, где сушили горячим воздухом электроды. Забравшись на теплую деревянную полку, мгновенно засыпали. А минут через пятнадцать приходил в электродный Яков Миронович, будил.

Однажды я проснулся раньше, чем он начал побудку. Вижу: дядя Яша смотрит на нас… Тянет минуты… И слезы рукавом вытирает…

Люба Александрович – 11 лет.

Сейчас – рабочая.

Не хочу… Я не хочу даже повторять это слово «война»…

Война докатилась до нас быстро. Девятого июля, через несколько недель, я помню, уже шел бой за наш районный центр Сенно. Появилось много беженцев, так много, что людям некуда было деваться, не хватало домов. У нас, например, разместилось семей шесть с детьми. И так у каждого.

Сначала шли люди, а потом началась эвакуация скота. Это мне очень хорошо запомнилось, потому что было страшно. Страшные картины. Ближайшая станция от нас – станция Богдань, она и сейчас есть, это между Оршей и Лепелем. Сюда, в этом направлении, эвакуировали скот не только из нашего сельсовета, а со всей Витебской области. Лето было жаркое, скот гнали большими табунами: коровы, овечки, свиньи, телята. Лошадей гнали отдельно. Гонщики, которые их гнали, настолько устали, что им было все равно, сколько есть скота, куда он идет. Коровы шли недоенные, они заходили во двор и стояли до тех пор возле крыльца, пока их не выдоят. Их доили на дорогу, на землю… Особенно страдали свиньи, они не выносят жары и длительной дороги. Они шли и падали. От жары все эти трупы увеличивались, и это было так страшно, что вечером я боялась выходить из дому. Везде лежали мертвые лошади… овцы… коровы… Их не успевали закапывать, и они каждый день от жары росли… Увеличивались, надувались… Я кричала от этого страха по ночам…