Ришелье - Франсуа Блюш

Смерть героя приводит в отчаяние весь протестантский лагерь империи: победитель императоров, Северный Лев, мог бы стать «императором единой протестантской Германии» (Ж. Бержен). Разве практически не разрушил он за три года военной кампании гегемонистские происки Вены? Но сама Швеция не поддается панике. Стокгольмский сенат, твердо ведомый канцлером Оксеншерна, решает продолжать войну, отныне возглавляемую лучшими командирами покойного (Торстенсоном, Горном, Банером), в то время как сам канцлер управляет страной за десятилетнюю королеву Кристину Ваза. Эти факты доказывают, пишет Жан Беренжер, «что политика Густава Адольфа была политикой не одного человека, а целой нации».

А пока шведы оставались победителями, Ришелье извлекал выгоду из своей тонкой и эффективной тайной войны.

Мы все являемся в некотором роде жертвами романтического представления о царствовании Людовика XIII и образе простоватого короля, находящегося под тиранией своего деспотичного кардинала-министра. Однако эти представления ошибочны, а с тех пор, как самой сложной задачей министра стала, по его собственному выражению, победа над рабочим кабинетом монарха, и неправомерны.

Людовику XIII могло недоставать физического обаяния, он мог противоречить самому себе, колебаться, мямлить, лепетать — он не был от этого менее уважаем народом и духовенством, обожаем солдатами и возвышаем знатью. Любой другой мог быть смешон своей чрезмерной стыдливостью, причудами, упрямством, жестокостью, двусмысленными привязанностями и ханжеством; кто угодно, но только не Людовик XIII. Французы не сказать чтобы знали, но чувствовали, что их король велик; что этот капризный ребенок имел твердый характер; что этот жестокий человек был чувствителен; что, будучи нерешительным, он способен был сделать правильный выбор; что этот лишенный харизмы глава государства являлся преданным слугой общества. Но прежде всего это был Король; король, наместник Господа (как все правители, правящие по божественному праву); король, служивший Франции (ибо он был «старшим сыном церкви»). Приводимая ниже таблица резюмирует французскую королевскую власть, иногда сравниваемую с неким мистическим телом:

Этот религиозный характер французской королевской власти, особенно подчеркивающийся при Людовике XIII, является личной убежденностью и повседневной реальностью той эпохи. За тщедушной, далеко не всегда заметной фигурой короля угадываются небесный свет и величие, которые представляются его уделом, подчеркивая власть и авторитет, вытекающие из божественного права.

Ришелье, изучивший и право и богословие, понимает это политическое воплощение королевского фактора. Его самого сделала кардиналом церковь; согласно христианским канонам, именно Бог сделал Людовика королем — точнее Королем. Служить ему, служить усердно, последовательно, верно, убежденно, посвятить ему жизнь, все свои силы — значит подчиниться Всемогущему и следовать наставлениям святого Петра. Претендовать на разделение с королем власти, коей он единственный является хранителем, было бы святотатством; кроме того, это было бы противоречием королевской традиции, здравому смыслу и самому разуму…

…Ибо не является царствованием, когда царствуют двое… (Корнель) [56]

Людовик XIII, несомненно, был лучше известен и лучше понят в эпоху романтизма. Можно вспомнить, например, о монументальном исследовании Пьера Шевалье «Людовик XIII, корнелевский король»[57]. Но что любопытно: публика, полностью согласная с реабилитацией монарха, продолжает преувеличивать роль и реальную власть кардинала-герцога. Хлесткое суждение Вольтера — «Ему не хватало только короны» — еще находит своих почитателей, даже если эти последние не считают больше Людовика Справедливого «слугой священника». Лучше информированная часть общества, напротив, вынашивает идею или образ двоевластия или некоего дуумвирата. Говорящие термины, но в данном случае трудные для интерпретации и непонятные для теоретиков абсолютной власти. «Верховная власть не более делима, чем точка в геометрии» (Карден Ле Бре, 1632). Вот почему ученый Жозеф Бержен, избегая слов «двоевластие» и «дуумвират», предпочитал называть это «успешным сосуществованием». Это добродушное выражение прекрасно налагается на эксперимент практически уникальный в истории: «разделение власти между Людовиком XIII и его главным министром».

Сен-Симон, великий поклонник монарха, сделавшего герцогом его отца, писал: «Любое из великих деяний, которые свершались тогда, происходило только после того, как было обсуждено королем и Ришелье в самой глубочайшей тайне». И добавил с редкостным для себя здравомыслием: «Кто бы мог сказать, не будучи там третьим, какую часть каждый из них имел в их задумывании, разработке, планировании того, кто будет ими руководить и осуществлять; который из двух присоединялся, приниженный и поправленный?»

Ответ скрыт в самом вопросе. Решает монарх, исполняет министр. Самое трудное для автора замысла заключается в убеждении лица, принимающего решения. Мы еще рассмотрим детально, что предпринимал Ришелье, чтобы добиться нужного ему решения Людовика.

Кардиналу-министру при исполнении своих обязанностей не хватало надежности, этой привилегии современного функционера. Король мог поймать своего излишне нервного министра на слове всякий раз, когда тот просил своей отставки. А ведь Ришелье делал это очень часто. В ноябре 1630 года, в «День одураченных», король мог бы предпочесть Арману дю Плесси Мишеля де Марильяка[58]. В 1642 году король во время заговора Сен-Мара мог бы предпочесть непреклонному министру своего милого друга [59].

В остальном слово «должность» не имеет большого смысла. Никогда выражение «первый министр» не означало при Людовике XIII всемогущества главного министра. В 1624 году, когда король, подталкиваемый матерью и сознающий всю посредственность своего окружения, призвал Ришелье к управлению страной, он не выказывал в его отношении ни малейших признаков симпатии. Хотя кардинала называли «главой Совета», он был им лишь благодаря своему положению князя церкви. Долгое время Ришелье был неприятен своему господину, находившему его слишком самоуверенным, надменным, тщеславным, не заслуживающим доверия. Доверие было завоевано лишь со взятием Ла-Рошели (1628), но и оно было эфемерным и относительным, как свидетельствуют первые часы «Дня одураченных».