Сотворение мира - Татьяна Кудрявцева

– Я решила, Алла Борисовна!

– Неужели? – критически осведомилась «Пугачёва», недоверчиво оглядывая Варькин стол. Но, кроме листка с контрольной и черновика, там больше ничего не было.

– Учти, переписывать не разрешу, оценка пойдет в триместр. – Поджав губы, математичка прошествовала к учительскому столу.

Странно, но Варька даже не огрызнулась. Душу объяла безмятежность. Обида, злость и разного рода «психопатства» будто разбивались о броню спокойствия. Точно Варькина душа надела латы. Вот чудеса!

За Варькиной спиной сидел ее враг Залёткин.

– Эй, Ягода, – издевательски сказал он, – поделись крутизной! Ты что, шпору наизусть выучила? Может, ты и мой вариант решишь? Ха-ха!

Варька обернулась к нему, медленно и небрежно.

– Легко, – сказала она с королевской улыбкой и протянула руку за листком. – Давай вариант!

Залёткин оторопел. Но свою выгоду просек мгновенно.

– Это мы ща!

– В чем дело, Залёткин? – тут же поспешила к нему «Пугачёва». – Чем вы тут занимаетесь?

А дальше никто ничего не понял.

Залёткин вдруг зарумянился, как маков цвет (сроду с ним такого не бывало! Все думали, что он вообще краснеть не умеет. Он и сам так думал, а тут вспыхнул), и в смущении произнес:

– Я списать хотел, Алла Борисовна, у Брусникиной, раз Думова заболела. Я ведь обычно у Думовой списываю. Думова, конечно, голова! У нее ошибок практически не бывает. А я нарочно делаю полторы ошибки, и вы тогда четверку ставите… Двойка-то мне не прет: мне маман за четверку обещала Египет на каникулах…

По мере того как Залёткин говорил, интонации его становились всё растеряннее. И дураку было ясно, что он никак не ожидал от самого себя подобной искренности. С какой стати так подставляться?! Залёткин плохо считал только на математике, а в жизни просчитывал шаги наперед. Что за финт?! Его лицо становилось всё пунцовее и пунцовее. Лицо же «Пугачёвой», напротив, начало бледнеть. И каменеть.

«Прямо каррарский мрамор какой-то!» – подумала Варька. Статуи из такого мрамора в старинных дворцах стоят в вечной задумчивости, например в Строгановском замке или в Михайловском. Варьку мама часто по дворцам таскает, для образования личности. Но сейчас Варькина личность пребывала в каком-то странном состоянии. Залёткин, которого она презирала с первого класса, с тех самых пор, как он наподдал ногой ее жалкий рюкзак, перешитый из маминой куртки, и, хихикая, засунув руки в карманы кожаного пиджачка, процедил: «Отстой…» – Залёткин вдруг представился ей таким невиноватым, хоть плачь!

Кожаный пиджачок ему купили, а по дворцам не водили, цены он примечать научился, а красоту нет! А ведь когда что-то прекрасное видишь, ну или слушаешь, в тебя столько радости проникает! Водопад целый! Это все равно как ливень для пересохшей грядки. А без воды на потрескавшейся твердой земле ничего хорошего не вырастет: ни цветка, ни дерева, ни хлебного колоска, только бесчувственные сорные травинки…

Эти мысли были для Варьки новыми, непривычными. Крошечное зернышко жалости к Залёткину разрасталось в огромный ком, который уже мешал дыханию.

В классе темной тучей повисла грозовая тишина. Классики называют такую сцену «немой».

Но уже в следующую минуту математичка направилась к Залёткину широкими, гневными шагами. Только она ничего не успела изречь, потому как Варя Брусникина, недотепа из недотеп, решительно схватила ее за руку.

Это уже было настоящее хулиганство! К тому же Брусникина еще и речь выдала. При этом так отчаянно жестикулировала, что ее красное пончо (Варька в тот день в любимое пончо вырядилась) взлетало и падало вверх-вниз, точно плащ тореадора.

– Залёткин правду сказал, Алла Борисовна! А правда слаще лжи. За правду детей не бьют.

Как будто «Пугачёва» собиралась Залёткина бить или розгами сечь! Хоть стой, хоть падай! Тем более было бы из-за кого пропадать! Весь класс знал, что Залёткин Брусникиной не товарищ. Как гусь свинье.

На глазах седьмого «Б» творилось что-то невообразимое. Они сидели прямо как в театре, в котором были и зрители, и исполнители в одном лице.

– Конец света! – всплеснув руками, возвестила эмоциональная Галька Таратайкина, по прозвищу Мать невесты.

Галька была выше всех ростом, и сто лет назад, в начальной школе, они ставили спектакль по Гоголю. Галька играла мать невесты, с тех пор «имечко» к ней и прилепилось. Сейчас Галька говорила с интонациями Светы Светиковой, восходящей звезды из «Нотр-Дам де Пари». Светикова там Эсмеральда, в которую влюблено всё мужское население страны. А «Нотр-Дам» – самый модный мюзикл, он на слуху, семиклассники постоянно оттуда партии мурлыкают.

Стасик Печёнкин тоже отставать не пожелал, присвистнул на мотив партии Квазимодо.

– А-а-ах!.. – горестно протянула Алина Деревянко, в тональности сопрано, точно собралась исполнить самую красивую партию «Ave Maria».

Но в ту самую минуту, когда Варька коснулась ладони математички, лицо Аллы Борисовны моментально прояснилось, а взгляд потеплел. Как будто ледник шел, шел и ни с того ни с сего растаял. Все с изумлением увидели, что Алла Борисовна гораздо моложе, чем всегда хотела казаться. Причем не просто моложе, а симпатичнее. Человек непременно становится краше, когда поет. А суровая учительница математики Алла Борисовна как раз запела. И не что-нибудь, а опять же фрагмент из обожаемого всеми «Нотр-Дама»:

– «Свет озарил мою больную душу…»

Все заслушались и, как по команде, захлопали. Даже опростоволосившийся Залёткин. А Алина Деревянко (у них в семье сплошные музыканты, в первом классе она учебники не в обложки, а в афиши оборачивала) с уважением изрекла:

– Да у вас контральто, Алла Борисовна!

Ничего подобного никогда, ни при каких обстоятельствах в их элитарной школе с углубленным изучением иностранных языков не было!

Звонок и тот зазвонил не своим голосом. Он пророкотал трубным басом, как колокол судьбы.

На лбу у Варьки рассосалась шишка величиной с апельсин. А маленькая блестящая коробочка в кармане джинсов, о которой Варька совсем забыла, завибрировала, испустила ровное серебристое сияние и заурчала довольно, как пригревшийся котенок.

Последний раз Жюль плакал пять лет назад, когда умерла мама. Вообще-то до этого он не плакал вовсе, даже во младенчестве. В роду это было не принято и считалось признаком дурного тона. Когда мамы не стало, ему сделалось наплевать на «тон». А еще он разлюбил зеркала.

Дело в том, что до этого Жюль относился к зеркалам, как к друзьям. Это была такая игра, почти фокус. Жюль вместе с мамой смотрелся в зеркало. И там изображение «двоилось». Мама называла это «гармония симметрии». В зеркале отражались близнецы разного возраста, у них даже веснушки были на одних и тех же местах – пять на правой щеке, три на левой и четыре на носу. В сумме выходило тринадцать. В их древнем роду это число считалось счастливым.