Королева Ойкумены - Генри Лайон Олди

КОНТРАПУНКТ

РЕГИНА ВАН ФРАССЕН ПО ПРОЗВИЩУ ХИМЕРА

(из дневников)

Вот, нашла в сборнике «Сирень» Вениамина Золотого:

Я знаю, что время – змея с изумрудом во рту,

Я слышал, что люди сгорают, шагнув за черту

Я видел ослепший огонь и прозревшую темноту,

И птиц, обездвиженных на лету.

О, что мне еще осталось?

Я встретил двух карликов, знавших большую любовь,

Я встретил младенцев, бессмысленно рвущихся в бой,

Я встретил пророка – он был и немой, и рябой,

И с заячьей, робкой губой.

Последней я встретил усталость.

Она мне сказала: «Я больше, увы, не могу.

Всегда на лету, на скаку, на бегу, на кругу,

В надежде хоть раз отдохнуть на морском берегу,

Да хоть на кровавом снегу —

И где эта дура-надежда?»

Иногда, вернувшись с работы, уже лежа в постели, я вспоминаю эту фразу: «последней я встретил усталость…» – и думаю, почему же она последняя. То ли поэт ошибся, то ли я чего-то не знаю…

– Шульдум, – требовательно велела бабища.

Не дождавшись ответа, толстый палец кутхи указал на сережки в ушах Регины.

– Бар, бар!

Миниатюрные розочки из платины. В сердцевине – веселый блеск изумрудов. Сережки подарил ей Ник, на двадцатилетие.

– Бар, бар!

Кутха со значением кивнула на дверцу, за которой скрылись «молодожены». Не мне, мол – ей. Ну вот, огорчилась Регина. Жениха забрали, теперь еще и свадебное подношение им давай! Сережек было жалко до слез. За стеной шумно возились: сопели в две глотки, взрыкивали. Стена сотрясалась; кажется, в бревна лупили пятками. Животные! А врал-то: «Не могу…» Приложить бы наглую бабу по мозгам! Чтоб забилась в угол, икая от страха. Шарахнуть болевым через тройничный нерв…

Вздрогнув, кутха отступила на шаг. Пригнулась, готовая отпрыгнуть в любой миг – хотя это не спасло бы ее от ментальной атаки. Глазки бабы сузились еще больше, хотя это казалось невозможным. Почуяла? Регина вспомнила, как у местных принято соглашаться, и сплела пальцы в «замок». С детства, мол, мечтала поделиться. Рада и счастлива. Мир?

– Ык бар, – каркнула подозрительная кутха, топчась на месте.

Ее сестра-близнец пятилась к двери.

– Папа, – Регина медленно, чтобы не спугнуть кутху, вынула сережки из ушей и улыбнулась бабище, вручая той вожделенное украшение, – если у тебя лучевик потребуют… Сожги ей палец. Иначе не дойдет.

– Всё нормально, Ри. Они дают, мы – платим. Честный обмен.

– Надеюсь, – буркнула девушка. – Может, ты тоже хочешь?

– Чего?

– Сходить за стеночку. Тут любая готова, с офицером-то…

Отец промолчал, опустив голову. Видеть его – виноватого, бессильного помочь дочери в ситуации, невозможной на цивилизованных, добропорядочных мирах Ойкумены, – было невыносимо. В то же время странное удовлетворение всплывало левиафаном из глубинных вод души. Обижать отца – сильнее! наотмашь! – значило мстить всем мужчинам, грязным, похотливым свиньям, готовым на любую мерзость ради куска хлеба и крыши над головой. «Что со мной происходит?! – запоздало испугалась Регина. – Я ведь сама послала Ника к молодухе…» Она проваливалась. Весь сегодняшний бесконечный день скользила по ледяной горке вниз, в первозданный мрак, наконец осознав это. Еще вчера жизнь была прекрасна, а главное, понятна. Ник, папа, каникулы; снег, экзотика, «цепные» звери… И вдруг – война. Подлец-консул. Дипломаты с чемоданами пушнины. Приговор Фридриха Ромма: «Я исполню свой долг». Предатели-охранники. Выстрелы, кровь; машина в кювете. Мир встает на дыбы, кувыркается в пропасть…

За что бы ухватиться?

Скорлупа будней пошла трещинами и осыпалась хрупкими осколками, стоило кораблям Каутли атаковать Кутху. Бремя цивилизованного человека? Идеалы? Честь? Долг? Труха, ложь, возня за стеной. Застрелить собственную жену и покончить с собой – это долг?! Неужели нельзя иначе? Вот мы с папой и Ником – не предавали, не убивали… Ну да, конечно. Мы просто бежали, спасая свою шкуру. Инстинкт самосохранения; знаменитый на всю Ойкумену идеал. Пятьдесят километров от Непая; двадцать минут на аэромобе, пять – на всестихийнике. Другой мир; другая геологическая эпоха. Сотни, тысячи лет разницы. Молчит черно-белый лес. Волнуется снежный саван, колеблемый тварями-невидимками.

Цепочка следов, далекий вой. Люди, где вы?

Ау!

Если война ужасна, но объяснима, если лес – чужд, но природен, то здесь, за частоколом – иное, непредставимое. Бабы в шкурах, первобытный уклад. Сделай ребенка – получишь еду. Вот ты какая, Кутха. Выстроенные ларгитасцами города – дома, отели, консульства – жалкие пятнышки инородной плесени на твоем теле, чужая планета. За их пределами – лес и частоколы. Выглянет баба из-за ограды: летит по небу визжащая хрень? – пусть летит.

Кого это волнует?

Наверное, их реальность по-своему разумна и рациональна. Иначе не выжить. Но от местной «рациональности» к горлу подкатывал спазм. «Цивилизационный шок», – говорил герцог Оливейра, рассказывая о высадке на Террафиму посланцев Лиги. Шок – клинок обоюдоострый. Много ли нужно, чтобы налет цивилизации слетел с нас, детей прогресса, как «шелуха» у телепата! «Папа, сожги ей палец…» Рычит в берлоге Ник. Две бабищи, закатав папе уцелевшую штанину, врачуют ноги – и пострадавшую, и здоровую. Снадобье воняет до умопомрачения. Действия баб омерзительно похожи на ласки. Папа морщится, но терпит. Неужели его это возбуждает? – похоже, что да. Темная, вонючая, животная страсть имеет свои законы…

Что дальше?

Как глубока ты, пропасть; что приготовила на дне?

Ник, всклокоченный и усталый, отводил взгляд. Похоть, внезапно обуявшая юного дипломата, схлынула; накатил запоздалый стыд. Зато молодуха, довольная рвением «женишка», не стеснялась – тараторила, как сорока; нет, хуже – как диктор экспресс-новостей. «Впечатлениями делится, гадюка,» – злобствовала Регина. Бабы ухмылялись, хлопали себя по ляжкам, радовались – и вскоре принялись собирать на стол.

До возвращения «новобрачных» кормить пришельцев никто не спешил.

«Стол» – широко сказано. Посреди горницы, прямо на полу, расстелили грубо выделанную кожу с жирными следами прошлых трапез. Вокруг кудлатыми грудами навалили шкуры – садитесь, гости дорогие! В дверь робко протиснулся старик, похожий на колченогого, поднятого зимой из берлоги лешего. Жидкий веник бороденки, колтуны в седых космах; тулупчик на голое тело. Старик шкандыбал на костылях, подволакивая обе ноги. Тем не менее, калека ухитрился притащить копченый окорок и две кринки с каким-то пойлом. Кринки, связанные лыком, свисали с шеи старика, напоминая глиняные груди идола. За дедуганом гуськом объявилась пара чумазых девчонок, на вид – лет десяти-одиннадцати. Они несли уйму плошек с мочеными, кисло пахнущими ягодами. Из печи был извлечен казанок с густым варевом. «Милости просим!» – жестом показали бабы. Они же и верховодили за трапезой. Первым делом набрали варева – себе. Затем разрешили взять молодухе и, как ни странно, Регине. Девушка чиниться не стала, повторив за молодухой несложный ритуал «благодарения»: привстаю на коленках, держу миску двумя руками, кланяюсь, сажусь на место.