Фея Семи Лесов - Роксана Гедеон

– Я провожу тебя, Винчи! – крикнула я, обрадованная, что есть повод сбегать на баштан.

Он протянул мне руку:

– Хорошо, только не отставай!

Последнее замечание оказалось неуместным: едва мы вышли за ворота, как Винченцо посадил меня себе на плечи.

– Я ведь уже большая, – запротестовала я смущенно.

– Ничего, меньше башмаков собьешь.

Дорога круто шла вверх, густо усыпанная опавшими листьями гранатовых деревьев. Потрескивали сучья под ногами Винченцо. Серебряная листва олив подернулась сверкающим золотом, а кудрявые склоны гор, поросшие темной бархатной зеленью, теряли летнюю пышность и все больше вспыхивали осенним румянцем. Далеко вверху возвышались подернутые лиловой дымкой гордые кроны пихт и сосен. Приближался вечер, и солнце розовело, как цветки абрикоса, окрашивая небо из нежно-сапфирового в опалово-огненный цвет.

– Винчи, если ты станешь работать в каррарских рудниках, ты дашь мне хоть одним глазком на них взглянуть? – спросила я весело. – А то я никогда не бывала нигде, кроме нашей деревни!

Я болтала без умолку, не замечая, что дрыгаю ногами и чувствительно бью башмаками Винченцо по груди.

– Если ты будешь расти побыстрее, Ритта, то да.

– Но я и так уже не маленькая… А следующей весной мне будет уже восемь.

Винченцо улыбнулся.

– Вот тогда я и повезу тебя в Каррару… Но сперва мне надо самому туда устроиться.

– А почему тебе не нравилось работать у синьора Чьеко?

– Как тебе сказать, Ритта… Я думаю, что всегда буду у него только подмастерьем.

Мы подошли к развилке, и Винченцо опустил меня на землю. Слева чернел большой трухлявый крест, вытесанный в незапамятные времена и вместо фигуры Христа увенчанный петухом – тем самым, что прокричал в ночи, когда Петр в третий раз отрекся от своего учителя.

– Все, Ритта, возвращайся домой, – сказал Винченцо. – Дальше тебе незачем идти. Уже поздно, а в горах темнеет быстрее.

Он поцеловал меня в обе щеки и, засунув руки в карманы куртки, пошел дальше. Я испугалась, увидев, какой он выбрал путь.

– Винчи! Винчи! – закричала я. – Почему ты идешь в горы?

– Потому что так быстрее, – сказал он, оборачиваясь.

– Но ведь ты пообещал Антонио, что…

– Т-с-с! – Он шутливо приложил палец к губам. – Пообещал, чтобы его успокоить. Ну, Ритта, подумай сама: зачем мне тратить лишний час, если я могу добраться к дому Эдмондо побыстрее? Беги домой и никому не говори об этом, чтобы не волновались. Все будет хорошо. Ну, беги!

Он ласково улыбнулся мне и пошел дальше.

Я стояла в нерешительности. Сумерки все сгущались, и осенние склоны гор казались мрачными. Лиловая дымка, окутывающая пихты, исчезла, слившись с черным крылом ночи, уже прорезавшим небо. Меня терзала тревога. Я знала, что Винченцо меня не послушает…

Меня пронзила внезапная мысль: нужно сейчас же рассказать все Антонио! Сейчас же, как можно быстрее!

Встревоженная, я стремглав помчалась назад, домой, позабыв и о баштане, и о вкусных арбузах, которые сейчас, наверно, никто не охраняет. Ярко-рубиновое солнце тонуло за горами, стелилось по кронам последним огненным светом…

Ни один человек не встретился мне на пути, дорога была тиха и безлюдна, и это навевало мрачные мысли. Ни одной повозки, ни одного мула… А ветер все усиливался, обещая дождь и хмурую воробьиную ночь…

Чтобы легче было бежать, я сбросила башмаки. Земля была уже холодная, и ноги у меня заледенели. Несмотря на поспешность, я прибежала домой тогда, когда на небе уже засияли первые слабые звезды.

Я задыхалась, не в силах произнести ни слова.

– Что такое? – спросила Нунча хмурясь. – За тобой словно все деревенские собаки гнались!

Я прижала руки к груди:

– Антонио… Винченцо… пошел… через горы! – выдохнула я ужасным шепотом.

Глаза Антонио блеснули. Он схватил меня за руку.

– Ты точно это знаешь, Ритта?

– Я видела, как… он пошел… Я ему говорила. Он не послушал меня…

Какое-то мгновение тишина стояла в доме. Антонио, как тигр, бросился к стене и сорвал с нее лупару. В одной рубашке, с яростными криками он выскочил во двор. В гнетущем молчании мы слышали, как стукнула калитка.

Подбородок у Нунчи дрожал мелко-мелко, словно она собиралась плакать. Смуглое лицо Луиджи побелело так, что в полумраке казалось бледным пятном. Слепой Джакомо дрожащей рукой ощупывал стену, словно потерял всякую способность к ориентации. Я подошла к нему, взяла за руку и усадила на стул.

– Что же будет? – раздался звонкий голос Розарио.

Мы молчали, ошеломленные происшедшим. Нунча не спеша зажгла лампу.

– Ну, что ж теперь будет, – сказала она безучастно, – теперь их уже не остановишь. Надо молиться мадонне, она спасет их.

У нас, в прибрежных тосканских селениях, существовал культ Божьей матери. Она понятнее, ближе Бога, добрее и милосердней, она – сама мать. Мадонна не умеет карать, она только прощает и спасает. Ей дороги все люди, даже самые скверные, она сеет мир и счастье. И молиться следует прежде всего мадонне…

– Богородице, дево, радуйся… Благословенна ты в женах… И благословен плод чрева твоего…

Хриплые отрывки Нунчиной молитвы едва долетали до наших ушей. Мы сидели молча, и ни один из нас не присоединялся к ней. Ночь все сгущалась, и тишина казалась все тягостнее. Казалось, сегодня и не праздник вовсе, так мрачно притихли в этот вечер все деревенские корте.

– Слышите? – проговорил Джакомо. – Шаги…

Слепой юноша обладал очень тонким слухом, угадывая звуки тогда, когда ни один из нас не мог ничего услышать.

Медленно текло время. С того момента, как ушел Антонио, прошло не меньше полутора часов. Внезапно стукнула калитка. И теперь мы уже явственно услышали чьи-то шаги во дворе.

– Это Антонио, – хриплым голосом сказал Луиджи.

Дверь со скрипом распахнулась, и на пороге появился Антонио – с дикими глазами, взлохмаченный, в разорванной рубашке, с лупарой в правой руке и мрачный, как туча.

– Луиджи, – сказал он прерывисто, не глядя ни на кого из нас, – иди помоги мне. Я нашел его.

Никто из нас не понял, кого именно. Луиджи поспешно вышел вслед за Антонио. Скверное предчувствие завладело всеми. Я еще ничего не знала, но на глаза мне навернулись слезы от страха и непонятной боли. Я слетела со стула, бросилась к двери и, столкнувшись с братьями, закричала.

Антонио и Луиджи внесли в кухню Винченцо. Голова его была запрокинута назад, и длинный русый чуб касался пола. Лицо сделалось восковым и прозрачным, в нем не было ни кровинки. Черные глаза были широко раскрыты и так застыли в немом удивлении, остекленели и потускнели. На лице замерло странное выражение неожиданности, захваченности врасплох, и вместе с тем в этом выражении не было ничего горестного, предсмертного, мученического. Винченцо будто спал.