Вейн - Инна Живетьева

Юрка повернулся, и ошейник сдавил горло. Звякнула цепочка. Калима тут же встрепенулась, пошарила в темноте. Скривившись от брезгливости, позволил ощупать лицо.

Дни у жузгов начинались рано: решетчатый круг в центре купола еще оставался предрассветно-синим, когда поднималась хозяйка. Женщина снимала веревку со своего запястья, туго приматывала Юркины руки к изголовью кровати и спутывала ему ноги, точно лошади. Он просыпался от ноющей боли и тихонько возился, пытаясь устроиться поудобнее. Лечь уже не получалось, додремывал сидя.

Калима уходила на дойку. Первое время в ее отсутствие Юрка теребил зубами узлы, но только сильнее их затягивал. Путы врезались в кожу, руки опухали и долго ныли. Пробовал перегрызть веревки, свитые из конского волоса. Те не поддавались, а рот наполнялся солоноватой, с кровью, слюной. Как-то от его шебаршения проснулся Азат. Бесшумно ступая по коврам, подошел. Юрка думал, ударит, но жузг только проверил, надежно ли связан пленник.

Возвращаясь, хозяйка приносила бурдюки с молоком. К этому времени решетчатое отверстие на потолке светлело. Калима разрывала угли, схороненные под слоем пепла. Из мешка доставался сухой навоз, который деятельно стаскивал днями Ичин. Разгорался кизяк не хуже бересты. На треножнике повисал котел и наполнялся молоком. Пока оно нагревалось, женщина замешивала хлеб. Юрку от этого зрелища мутило, он отворачивался, а то потом кусок не лез в горло. Калима оголяла колено и на нем мяла сероватый комок теста, тискала, шлепала об ногу. После лепешка укладывалась на смазанную жиром сковороду, накрывалась сверху второй и засовывалась в огонь. Закипевшее молоко сливалось в ведра. Женщина священнодействовала, высоко поднимая половник и сбивая пенку. Загустевшая к следующему утру, пенка становилась лакомством для Ичина.

Воздух в юрте нагревался. В котле потрескивали зерна пшеницы, брызгалось и шипело раскаленное масло. Калима собирала для Азата сумку – бокшу. Укладывала в нее свежий хлеб, мясо и твердые шарики из соленого творога, которые назывались куртом.

Просыпался Ичин, возился под боком у старшего брата, зная, что, пока тот не встанет, завтракать не дадут. Юрка тоже ожидал пробуждения хозяина с нетерпением.

Азат отвязывал пленника, снимал с ног путы и выводил из юрты. Цепочку он вешал себе на пояс. Юрка сердился, просил хотя бы тут отпустить, но жузг не соглашался. Сам он не стеснялся присутствия соседей и мог завести беседу, сидя на корточках.

На мытье отводилась пара минут. Воды в ведре плескалось на донышке, и ту приходилось делить с Азатом и Ичином. Через несколько дней Юрка стал так же грязен, как остальные. Волосы слиплись сальными космами, футболка и штаны лоснились от жирных пятен. Воспалился ожог – памятка Дана. Кожа под ошейником зудела и чесалась.

Завтракали быстро, Азат торопился на пастбище. Ели жареную пшеницу и вчерашнее мясо, запивали зеленым чаем, щедро забеленным молоком и присоленным. Потом молодой жузг уходил, и почти сразу же исчезал из юрты Ичин.

Пленника Калима пристегивала неподалеку от входа. Работать его не заставляли, и сначала Юрка этому радовался, но затем стало казаться, что от бесконечного пустого дня можно сойти с ума. Он не знал, чем занять себя. Разглядывал убранство юрты, пересчитывал узоры на коврах и кисти бахромы, чугунки, подушки, перекрестья прутьев в решетчатом круге на потолке. Следил за Калимой, пытаясь угадать, что она сделает в следующее мгновение, и сам с собой заключал пари. Проиграв, честно отбывал наказание: клал руку с часами на колено и замирал истуканом на пять минут. После вымерял, сколько нужно времени, чтобы закипела вода или подошла лепешка. Вспоминал фильмы, книги, песни и даже теоремы с уроков геометрии. День никак не заканчивался. Иногда, глядя, как медленно меняются на экранчике цифры, Юрка едва сдерживался, чтобы не завыть. Больно прикусывал пальцы и раскачивался из стороны в сторону. Хозяйку, похоже, это не тревожило.

Калима нечасто покидала юрту. Она варила творог, сбивала масло, лепила и выкладывала на доски белые комочки, те самые, что потом становились куртом. Мастерила рубахи сыновьям, не затрудняя себя выкройками. Полотнище сгибалось пополам, делался разрез-ворот, вместо рукавов вшивались прямые куски ткани, и бока расставлялись клиньями. Украшалась такая рубашка намного дольше. Для Ичина вышивка ложилась попроще, для Азата – позатейливее.

Через два дня на третий жузга ходила ткать. Деревянные станки стояли за границей аула, в цветущей степи. За ними собирались женщины и девушки, тут же крутились дети, приползали морщинистые старухи. Пленника Калима брала с собой. Спутывала ему ноги, цепочку пристегивала к своему поясу. Казалось, вот он – шанс! Но не драться же было с пожилой теткой.

После сумрака юрты солнце резало глаза. Юрка щурился, глядя, как рождается из нитей ткань, сплетаются цветные узоры. Надоедало – отворачивался, наваливался спиной на подпорку станка и рассматривал стойбище. Днем мужчин почти не было видно, они пасли скот или охотились. Шаман ходил среди женщин и детей, как облезлый петух в курятнике. Несколько раз Юрка замечал, что за стариком следит Ичин. Близко подбираться калека не решался, устраивался с деревянной заготовкой в стороне. Из-под ножичка сыпалась мелкая стружка, освобождая лошадиную голову или припавшего к земле зайца. Фигурка рождалась медленно, Ичин чаще поглядывал на шамана, чем на работу. А Юрка смотрел на малька. Растравлял себя, думая, какой тот противный, в болячках и коростах. Грязный, сопливый. Но все равно Ичина было жалко. Юрка злился, заставлял себя ненавидеть – и не получалось. Неистовая Калима спасает сына. Азат любит брата. Ичин хочет жить. А самому Юрке нужно в Бреславль.

«Я сбегу», – повторял каждый вечер, закрывая глаза.

Представлял, как доберется до города. Пройдет немощеными улицами, вонючими от помоев и лошадиного навоза. Из-за щелястых заборов его облают собаки. Отыщет узел, пока еще мертвый. Наверное, на площади, под охраной хмурых стражников. Те – за деньги, естественно – укажут ближайший трактир. Войдет в темный зал с закопченными стенами и спросит у хозяина: «Зеленцов у вас остановился?» Конечно, у них, валяется в номере и дует от скуки пиво. Небритый, с опухшей рожей. Юрка вломится без стука и скажет: «Вы – сволочь!» Нет, лучше: «Ты – сволочь!» Или: «Убийца!» А может, просто дать по морде без разговоров? Нет, Зеленцов должен знать. «Дарья Жданова, помнишь ее?»

Представлять это было все равно что выдавливать угри – противно, но делаешь.

«Я успею, – думал Юрка, лежа возле постели Калимы. – Завтра точно получится».

Но завтра наступало, и ничего не менялось. Дни, неотличимые друг от друга, медленно утекали, приближая конец межсезонья.

Глупо. Совсем как Дик, тот тоже подрывал под забором, забыв, что сидит на цепи. Вот и Юрка – завернул у стены войлочное покрытие и копал. Пальцы с трудом рыхлили сбитую землю. Все, что выгребал, рассыпал под кошмой и приминал. Отсчитывали время часы, напоминая: скоро появится Калима, да и Ичин может заглянуть. Начал кровить заусенец на большом пальце, а потом обожгло болью – под ноготь впилось что-то острое. Чертыхаясь, Юрка выцарапал эту дрянь. Ух ты! Плоский, размером с ладонь, осколок лопатки. Край зазубренный, точно пилка.