Девять - Анджей Стасюк

Вот так они стояли, курили и слушали, ведь всегда есть какое-то утешение в том, что ты здесь, а не в каком-нибудь другом месте, коих бесконечное множество, и как подумаешь об этом, свихнуться можно.

Яцек встал, приблизился к окну и задернул шторы. Красный свет потускнел. Яцек сунул руки в карманы и начал кружить вокруг стола. Воздух пришел в движение. На столе стояла тарелка с какими-то объедками, похожая на большую пепельницу. Он направился в ванную и сразу вернулся, чтобы взять с полки свечу, прилепленную к блюдцу.

– Лампочка перегорела, – сказал он и пошел обратно в ванную.

Слабый свет сочился через дверное стекло в комнату. Павлу показалось, что там кто-то стоит. Встал, чтобы проверить, – никого не было. Это темнота на время приняла форму человека. Павел снова сел на стул и закурил. Первая пачка уже кончалась. Снаружи было тихо. В воздухе пахло чесноком. Он подумал, что это запах ее пота остался в квартире. Появился Яцек, задул свечу и поставил на место.

– Та девушка… – начал Павел.

– Ее зовут Беата.

– Ты давно ее знаешь?

– С полгода, а может, год. Заходит иногда. Что, понравилась?

– Несет непонятно что, а так ничего.

– Это я ее научил.

– Чему?

– Тому, что она говорила. Всю эту хренотень об энергии и все такое.

Павел внимательно посмотрел на него, хотя в такой темноте большого смысла в этом не было.

– Ну ты даешь. Ты веришь в это?

– Нет.

– Тогда зачем?

Яцек рассмеялся, подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул на улицу:

– Главное, чтоб она верила. На безрыбье и рак – рыба. Правильно?

– Не понимаю.

– Ну и ладно. Потом поймешь. Само придет. Разве что раздобудешь какой-нибудь пистолет.

Тут Павел вскочил со стула и закричал:

– Отвали ты с этим пистолетом! На х… мне пистолет! Что я, какой-нибудь…

Неоновый свет погас, потом зажегся и вернулся к своему пятнадцатисекундному ритму.

– Видал? Стоит крикнуть – и вот, – сказал Яцек. Он отошел от окна и продолжал спокойным тоном: – Послушай, я не могу тебе дать денег, у меня нет. Все, что я могу, – это дать тебе совет. И все. Ну, может, еще продать что-нибудь, но, сам видишь, покупатель вряд ли найдется.

– Хоть переночевать дай, – тихо сказал Павел.

Беата в это время спала. Было это на Праге. Ее тело в темноте слегка светилось, как месяц. Киевская уже затихла. Машины тянулись в Тысячелетия.[29]Некоторым уже было не суждено оттуда вернуться. Путешествие в один конец. Сперва до виадука на Радзиминской, потом по Забранецкой и дальше, на Утрату,[30]между ивняком и помойками, под беспощадным небом, где парни на раз управлялись с чем надо, и рассвет заставал одну только выпотрошенную цветную скорлупу автомобилей. Простыня прикрывала девушку до пояса. От огромного саркофага Восточного вокзала исходило слабое грязное свечение. Оно отиралось о стекла комнаты, но проникнуть внутрь не могло, потому что ее тело было слишком молодо, не думало о смерти и не грезило о ней. В другой комнате спала мать. Еще была кухня, и все. На полу линолеум и коврики, хрустальные рюмки в полированной горке. Ее тесная комната была заставлена вещами, в отличие от комнаты матери, где слова растворялись в воздухе так же, как сигаретный дым, без следа. А здесь предметы громоздились, карабкались один на другой, прижимались и обнимали друг друга. Иногда, проснувшись ночью, она садилась на кровати с закрытыми глазами и касалась всего пальцами, угадывая: серый мишка, которому десять лет назад она делала уколы пипеткой с голубой резинкой, маленькая гитара размером с гавайскую, которую так и не смогли настроить (изредка Беата пыталась сыграть на одной струне услышанную где-нибудь мелодию), ваза из пережженной глины, куда она складывала все, что не должно было потеряться или могло когда-нибудь пригодиться. В ее брюхе копились забытые истории, несделанные дела, вещи, стоившие того, чтобы их трогать или рассматривать: пуговицы, рассыпанные бусы, билетики на память, пустые зажигалки, мелочь, сережки с отломанными гвоздиками, зеленые банкноты с генералом, флакончики от ароматического масла, половинка щипцов для ногтей с золотой рыбкой на зеленой эмали, картонка со стершейся арабской вязью. Вплотную к тахте стояла полка, а на ней ночник и несколько книжек по диете и философии. Последние ни разу не открытые. Ей было достаточно того, что они есть, что можно трогать их разноцветные корешки и обложки, на которых были нарисованы божества или лица мужчин с полуприкрытыми глазами и с гирляндами из оранжевых лепестков на шее. Тут же стояла пепельница из белого пластилина, которую она сама слепила и сама обожгла в духовке, – пустая и чистая, потому что месяц назад Беата бросила курить. Фарфоровая танцовщица без руки, стеклянное сердце с дыркой, из которой торчали две шариковые ручки: красная и зеленая. Все это принадлежало ей. И магнитола, и кассеты, аккуратным рядком стоявшие в стенке, где хранилась ее одежда, и плетеная из синтетической соломки корзинка с дешевой косметикой, которой она не пользовалась вот уже недели две, и зеркальце, и три кактуса на подоконнике. Да, это все. Ну, еще стены, а точнее одна, та, у которой стояла тахта, другую занимала мебельная стенка, а две оставшиеся – окно и дверь. Беата нарисовала на ней большое желтое солнце. Мать, придя с работы, ругалась, но на том дело и кончилось: звать маляра – дорогое удовольствие. Итак, два года назад – солнце, а через год на его фоне – зеленый зазубренный лист конопли… На этот раз мать не сказала ничего, может вообще не заметила. После к этому прибавилась фотография Курта Кобейна. Проплакала она тогда всю ночь. Взяла к себе в постель магнитофон, прижалась к нему и ночь напролет крутила «Nevermind». Заснула под утро в слезах.

Мать вошла в комнату, увидела черный провод, тянувшийся из розетки под одеяло, и закричала:

– Идиотка, ведь током убьет!

Беата подождала, пока старая уйдет на работу. Тогда она сняла со стены икону «Сердце Иисуса» в позолоченной раме, выдрала картонку и образок, а на его место вставила Кобейна.

Потом Яцек дал ей иллюстрацию, вырванную из книги. Там был изображен Кришна, у него было голубое тело, а вокруг гирлянды цветов. После этого ей перестала сниться любовь с Кобейном. Сначала ей даже было немного жаль, потому что тогда она просыпалась в слезах, то ли от грусти, то ли от счастья. Потом она все же решила, что одно дело вариант с парнем, а другое – с богом. Даже днем, в школе, представлялось ей это голубое тело.

«Это все равно что с небом», – думала она, улыбаясь. Однажды она сказала об этом подружке.

Та как-то странно на нее посмотрела, а потом сказала:

– По мне, тогда уж лучше с Кобейном, хотя этот папик уже вряд ли был на что-то способен.