Возмездие. Никогда не поздно - Михаил Нестеров

Реакции Юонг Ким мог бы позавидовать сам Кравец. Она зачастую исполняла роль телохранителя… но во время столкновения Виктора с Кравцом оказалась не на высоте: переключилась на подопечную, наплевав на партнера. Что, работа прежде всего? А если бы его убили? Осталась бы одна, дурочка. Он прямо спросил ее об этом, она так же прямо ответила:

— Виноват ты.

— Я?!

— Ты. Тебе нужно было пропустить меня вперед, и тогда я получила бы по глазам, а не ты — по роже.

— Ладно, забудем об этом, детка.

Первым делом, когда он оказался дома, его рука потянулась к телефонному аппарату, но он все же не решился позвонить. Он еще не все обдумал, не пришел в себя. Пороть горячку — не в его стиле. Необходимо обрести равновесие. Когда оно наступит? Может быть, и не сегодня. Завтра?

Биленков вдруг нахмурился, а рука его потянулась к поясной кобуре. Он высоко оценил своего противника, но пропустил его очевидный шаг — слежку. Кравец мог проследить за ним и теперь знает его адрес.

Опасность. Виктор Биленков чувствовал опасность.

Опасности подвергалась и Юонг Ким. Но она исполняла не только функции телохранителя, она еще была ходячей заложницей. Если кто-нибудь потребует у него кошелек и приставит к ее виску пистолет, он только пожмет плечами: «Стреляй». Хотя ему будет не хватать ее образа северокорейской Золушки.

Кравец жил в маленькой квартирке в районе Люблино, на юго-востоке столицы. Дом представлял собой панельную «малосемейку»: один подъезд и множество квартир, расположенных по типу общежития. Сегодня он не пошел домой — риск был слишком велик, а остановился в мотеле в Ближних Прудищах, 27-й километр МКАДа. Комната в мотеле напомнила ему больничную реабилитационную палату. Он сменил их множество. В одной впал в кому, в другой к нему вернулись первые воспоминания, и как только он вспомнил свое имя, его перевели в другую палату. Медленный, мучительный процесс выздоровления…

Врачи диагностировали ему посттравматическую амнезию (плюс у него дважды останавливалось сердце) и по истечении года начали сходиться во мнении, что при таком тяжелом повреждении мозга, как у «неизвестного лица», амнезия может быть необратимой. Его нельзя было чему-то обучить, поскольку у него не было «нормальной памяти». Обычно к таким тяжелым пациентам приходят воспоминания, полученные в детстве, и специалисты объясняли это тем, что «мозг молодого человека имеет большие способности к обучению». Его решили оставить без лечения, поскольку в таких случаях амнезия у некоторых больных исчезала, и этот метод сработал.

Он вспомнил свое имя, кто его родители. Со временем провалы заполнялись подробностями о его жизни, он как будто читал увлекательную книгу: что ни день, то новая страница. И вот, наконец, настал тот день, когда он вспомнил ключевой момент, а спровоцировало это рядовое событие: вспышка фотоаппарата. К тому времени Кравец уже выписался из больницы, в которой провел три года. Он шел по улице, доставая на ходу сигарету, когда его взгляд притянула молодая пара (с тех прошло много времени, а он все никак не мог понять, почему среди десятков, сотен пар его глаза остановились именно на этой). Игорь посмотрел на парня лет семнадцати, и в груди у него зародился холодок — ему показалось, этот парень сейчас выстрелит в него, он даже бросил взгляд на его руки, но увидел только фотоаппарат. Парень поднес его к лицу, а девушка рукой показала, что и как снять на «мыльницу». В следующую секунду Кравец оторвал бы взгляд от камеры, но в дело вмешалась судьба. Он не расслышал щелчка фотокамеры — его оглушил звук выстрела, а дальше — ослепила яркая вспышка, как будто в шаге от него разорвалась шаровая молния. Он закрылся рукой, а когда отнял ее от лица, не увидел ни парня, ни девушки. На том месте стоял человек лет тридцати, и губы его шевелились: «Если бы у тебя осталось пятнадцать секунд, что бы ты мне сказал?»

«Десять».

«Пять…»

Ни одной.

И Виктор Биленков вскинул руку для выстрела.

С этого момента время для Игоря Кравца понеслось вскачь, как будто кто-то замкнул клеммы в его голове: расплата, финал спецоперации, ее середина, проникновение в дом Лесника, подготовка, экипировка в гараже, звонок Биленкова: «Есть дело». Эта обратная последовательность помогла ему воспроизвести весь день в мельчайших деталях, особенно один эпизод, когда он отказался убить девочку…

Но оставался еще один провал в памяти. Перед глазами маячил размытый образ какого-то человека, будто натянувшего на голову капроновый чулок. Он разевает рот — кажется, что-то приказывает, но слов не разобрать. Кравец надеялся восполнить и этот пробел, а пока что он завел внутренний механизм тревоги и страха перед конкретным человеком. Далее следовал приступ ярости — он мысленно рвал зубами лицо, шею, руки Виктора Биленкова…

Проклятая память!

Кравец однажды сравнил ее с сухарем, на который плеснули немного воды, нет, он не стал снова мягким ломтем хлеба, но в том-то и беда, в том-то и беда…

И только сегодня он применил так называемый метод подставления, удивившись: почему раньше ему не пришла в голову эта идея? Он привязал человека, которого забыл, к событию, которого не помнил. Это было так просто, что он долго не мог в это поверить и всеми силами старался отсрочить момент, когда получит готовый результат.

Ну же!

Один забытый эпизод и один словно преданный забвению человек. Эпизод — как бы сцена в театральном представлении, тесно связанная с развитием основного действия: он не мог вспомнить, при каких обстоятельствах был принят в опергруппу. А что, если несохранившийся в памяти человек содействовал его продвижению или был пусть незначительным, но звеном в этом деле? Две крайности (почему нет?), и они сходились, как сходятся люди разных характеров. И в этом случае два провала в памяти Кравца сливались в один. Недоставало импульса, той самой вспышки, которая позволила бы ему залатать почти все прорехи в памяти.

«Где ты?» — мысленно призывал он того парня с фотоаппаратом.

Он мысленно призывал того парня с фотокамерой. И мысленно же распахивал глаза: «Давай — ослепи меня снова!»

Игорь был готов пойти на другую «крайность»: стать часовым у той витрины с электротоварами и поджидать своего освободителя.

Тягостное, крайне тягостное чувство, когда кто-то отнял у тебя секрет, оставляя о нем только расплывчатые очертания. Он представил себе стену, на обоях которой написал что-то очень важное, чтобы не забыть, а когда вскоре вернулся в эту комнату, кусок обоев с записью куда-то исчез. Он был вырван чьей-то безжалостной рукой. И он тупо смотрел на пустое место, тщетно пытаясь вспомнить текст оставленного самому себе сообщения, даже водил рукой, как будто выводил какие-то символы. Но они походили на стекающие по стеклу капли дождя — как символы японской азбуки хирагана, а он не понимал этого языка.

Сергей Хатунцев сполоснул лицо и, опершись руками о раковину, доверху забитую грязной посудой, уставился в мутное зеркало. На него смотрел старик — с глубокими морщинами на лбу и щеках, с дряблой отвисшей кожей и крючковатым носом, испещренным фиолетовыми прожилками. «Если бы манекены умели стареть…» — как-то подумал он. Сам себе он казался затасканной, полинялой вещью. Казалось, он сумел решить задачу: как в пятьдесят шесть выглядеть на восемьдесят.