Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Хотя меня и не интересовали их разговоры, но постепенно так называемый роман Аманды пробудил во мне любопытство. Так как она никогда не говорила о нем, а у меня не было желания упрекать ее за это и тем самым еще больше усугублять сложность наших отношений, я удовлетворил свое любопытство другим способом: я дважды входил в ее комнату, когда оставался один дома, и читал. Я каждый раз знал, где Аманда и когда она вернется, поэтому не боялся быть застигнутым врасплох. Тем более что ничего страшного бы не произошло, если бы она и застала меня в своей комнате. Одним словом, скажу вам сразу: я был разочарован. Я не очень-то обольщался насчет литературного таланта Аманды, я понимал, что вторгаюсь отнюдь не в святая святых выдающегося автора. Но я знал, что она интересная личность и может быть очень остроумной. Хотя я и не признавался себе в этом — я был бы рад обнаружить что-нибудь грандиозное.

Это была история чьего-то детства, думаю, ее собственного. Я, конечно, читал только фрагменты, и в каждом из них речь шла о маленькой безымянной девочке трех, а потом девяти лет. Она носила очки, на которых к тому же был заклеен один глаз — для коррекции косоглазия. Все ее боялись, потому что она была скрытной и агрессивной. Я не мог надивиться тому, какие ничтожные и неинтересные детали казались моей умной Аманде достойными отражения. Если бы я вздумал рассказывать ей о подобной ерунде, она бы отказалась слушать. Она бы сказала одну из своих коронных фраз: «Извини, но на это у меня просто нет времени». И я бы ее понял. Чтобы вы могли составить себе представление о ее прозе, привожу пример.

Трехлетняя девочка гуляет со своей матерью по песчаному пляжу на Балтийском побережье. У нее скверное настроение, потому что ей не дали достроить почти готовую крепость. Не помогло даже упрямство: мать утащила ее подальше от плетеного пляжного кресла под тентом, чтобы она не мешала спать отцу, посулив ей при этом мороженое. Но уже через минуту девочка понимает, что мороженого ей не видать, так как там, куда они направляются, нет ни одного киоска. Ей хочется хотя бы идти самой, впереди или чуть поодаль, но это ей тоже не разрешается: мать боится, что она со своим заклеенным глазом упадет или наступит на острую ракушку и поранится. Ее ведут за руку по вязкому песку, хотя гораздо легче было бы идти вдоль берега, где песок влажный. Мать говорит: как здесь хорошо, правда? Но она раздраженно мотает головой. Она думает о том, что еще надо будет тащиться обратно по этому же дурацкому песку. Через некоторое время мать встречает знакомую и завязывает с ней разговор. Во время беседы она выпускает руку дочери. Та не убегает, а делает вид, будто слушает, о чем говорят женщины, на самом деле ей не дает покоя одна мысль. Ноги матери кажутся ей ужасно некрасивыми, ей стыдно за них — пальцы ее ног, как когти хищной птицы, загнуты вниз. Решив, что, когда мать стоит, это особенно бросается в глаза и все могут спокойно разглядывать ее когти, она начинает нагребать песок на ноги матери. Как бы играя, она насыпает два высоких холма. При этом она смотрит не на мать, а на ее собеседницу, словно гипнотизирует ее, стараясь отвлечь ее внимание от ног матери своим взглядом. Она не слышит ни слова из разговора, хотя любит подслушивать беседы взрослых. Она испуганно вздрагивает, когда мать вдруг стряхивает песок со своих ног и возмущенно говорит: «Ну что ты делаешь!»

Прошу меня извинить за эту убийственную подробность, я не придумал все эти детали, все так и было описано. Еще один запомнившийся мне эпизод не менее тускл и невыразителен, но зато более неправдоподобен. Девочке уже девять или десять лет, теперь ей заклеивают глаз только через день, но зато она носит брэкет-систему. Автор со всей серьезностью пытается уверить читателя в том, что дочь шантажирует собственного отца. Она заходит за ним на работу — он хирург в травматологической клинике.

Когда она вышла из дому, светило солнце, а теперь идет дождь, и она успела промокнуть до нитки. Отец укрывает ее полой своего плаща, девочке так хорошо и уютно под боком отца, что она забывает, зачем пришла. Лишь перед самым домом она вспоминает о своем намерении и говорит отцу, что ей нужна новая кожаная школьная сумка, потому что старая — из искусственной кожи, а еще она хотела бы оранжевый махровый халат из отдела дамской одежды в универмаге «Центрум»; у нее еще никогда не было махрового халата. Отец возражает: ее старый ранец еще в отличном состоянии, отказываться от вещи, которая еще долго может служить, только на том основании, что в какой-то витрине лежит вещь якобы лучше и красивее, — об этом не может быть и речи. И с каких это пор девятилетнему ребенку нужен махровый халат. Тем более что халатов такого маленького размера скорее всего вообще нет, а если и есть, то это совершенно ненужная вещь. Девочка останавливается, она должна сказать отцу кое-что важное: если он купит ей новую сумку и халат, она не расскажет матери о том, что он встречается с госпожой Бальдауф и целует ее. Она вся дрожит от волнения. Автор утверждает, что девочке было больно говорить это все отцу, потому что она любит его гораздо больше, чем мать, но ей очень хочется иметь новую сумку и оранжевый халат, а другого способа получить желаемое у нее нет. Отец, пишет далее уважаемый автор, хорошо владеет собой, он небрежно спрашивает: что же плохого в том, что он кого-то поцеловал, тем более если это такая симпатичная женщина, как госпожа Бальдауф? Девочка заявляет, что ответ на этот вопрос он получит от матери. Затем описывается, как девочка, вынырнув из — под полы плаща, оставляет растерянного отца посреди тротуара, бежит под дождем через дорогу и попадает под машину.

У нас в редакции есть коллега, имя которого в нашем с вами деле не имеет значения, но которого для удобства следует все же как-нибудь назвать, потому что мне нужно кое-что о нем рассказать, — пусть это будет, скажем, Норберт. Вы сейчас поймете причину этой конфиденциальности: Норберт, кроме своей основной профессии журналиста, исполняет еще одну функцию, о которой знает каждый в издательстве. Тем не менее большинство сотрудников к нему неплохо относятся. Его ценят как добросовестного работника и с готовностью отвечают на вопросы, которые он время от времени задает. Правда, бывает такое, что при его появлении разговор резко обрывается или принимает другое направление, однако было бы несправедливо винить в этом его: Норберт совсем не похож на доносчика. Женщинам он просто нравится — он один из тех так называемых привлекательных мужчин, но при этом не строит из себя Аполлона.

Не так давно Норберт положил мне руку на плечо и сказал, ito ему нужно поговорить со мной о моей жене. Аманда тогда еще не подала на развод, хотя эта тема уже несколько раз всплывала. Хотите знать, какое постыдное желание во мне родилось в ту минуту? Я подумал: хорошо, если Аманда вляпалась в какую — нибудь неприятную историю, — серьезные невзгоды могли бы нас опять сблизить. В то же время я испугался, что «история» окажется слишком неприятной, не зря же ей заинтересовалось начальство Норберта.

Он без долгих предисловий спросил, знаю ли я, что Аманда имеет контакты с одним западным издательством. Причем он спросил это не как на допросе, а, скорее, сочувственно. Заметив мой испуг, он озабоченно кивнул. Человек, через которого она поддерживает этот контакт, — некая Катарина Мангольд, уже известная своими целенаправленными и, к сожалению, не всегда безуспешными попытками переманить наших литераторов на сторону западной культуры. Неужели, спросил он, я никак не могу повлиять на жену и удержать ее от поступков, которые могут повлечь за собой неприятные последствия, вплоть до уголовного наказания, не говоря уже о моральной стороне этого сомнительного предприятия. В нашей стране тоже хватает издательств, но ни в одно из них Аманда, насколько ему известно, даже не пыталась обратиться. А не лучше ли было бы сделать это, вместо того чтобы бросаться в опасную авантюру и создавать серьезные проблемы себе, а может, и всем своим близким?